Странники в ночи - Марк Ламброн

Когда я вернулся в гостиницу, мне позвонили. Телефонистка «Франс Пресс» сказала, что сейчас со мной будет говорить Клод Руссель. «Скажите, дорогой друг, что я могу для вас сделать?» — были его первые слова. И я подумал: когда же он оставит свой иронический тон?

Три дня спустя я сел на самолет до Сан-Франциско. Документы для аккредитации мне должны были прислать туда. В сентябре 1960 года другой самолет оторвался от взлетной полосы римского аэропорта и взял курс на Америку. В начале февраля 1967 года я покинул Нью-Йорк, не повидав на прощание Тину.

Когда «боинг» поднялся в воздух, я машинально взглянул на часы. Было без нескольких минут восемь.

Ундина на «Фабрике», должно быть, уже танцевал.

ДМЗ

…

Первое, что встретило меня там, это запах, знакомый и в то же время незнакомый. Стоило выйти из здания аэропорта Тан Сон Нхут и пройти несколько шагов, как запах предупреждал: Сайгон изменился. Здесь по-прежнему пахло горячим супом и свежими фруктами, над домиками поднимались ароматы камфары и лимона, тянуло жареным салом. Но все это тонуло в густом, тяжелом, удушливом облаке выхлопов дизельного топлива и дешевого бензина.

Сначала я подумал, что так пахнет только вблизи аэропорта. С полосы, на которую приземлился транспортный самолет «Геркулес С-130», видны были новые асфальтированные площадки, недавно отстроенные ангары и целые эскадрильи машин, каких я раньше никогда не видел. Маленький аэродром времен французской колониальной империи, предназначенный для приема довоенных самолетов, был переоборудован и расширен до размеров американской воздушной базы на Тихом океане. Недалеко от главной полосы стояли армейские фургоны и громадные грузовики с платформами. Из чрева тяжелого военно-транспортного самолета выезжали джипы и сверкающие на солнце танки. Чуть подальше, возле по меньшей мере дюжины «Фантомов», стояли автоцистерны. Механики проверяли шины, под надежной охраной циркулировали контейнеры со снарядами. Но самыми заметными здесь все же были вертолеты: они гудели, садились и снова взлетали, точно рой гигантских ос. Я заметил два «Чинука», которые кружили над площадкой, перед тем как взять курс на юго-восток, и два маленьких «Лоча», которые, по-видимому, патрулировали город. Эхо подхватывало рев моторов и жужжание турбин, и все сливалось в сплошной, непрерывный гул. И вдобавок — едкий, тошнотворный запах керосина. Мне пришлось вдыхать его все время, пока я был в Сайгоне.

Вдоль дороги в город у портретов Нгуен Ван Тхиеу стояли бронетранспортеры. Водитель старенького «ситроена» слушал по «Радио Вооруженных Сил» прогноз погоды: в ближайшие дни ожидаются дожди. Мы проехали несколько блокпостов, огороженных мешками с песком и колючей проволокой. Дорога была забита, маленькие «хонды», за рулем которых сидели сайгонцы в белых рубашках с короткими рукавами, а на крыше нередко громоздились тюки и свертки, с треском и вонью напирали со всех сторон, неожиданно и бесцеремонно подрезали нас, а потом исчезали из виду. А еще я видел по обочинам детей, ютившихся под навесами из картона, стариков, свернувшихся калачиком на истрепанных циновках. Пальмы пожелтели, на их листьях налипла густая, клейкая пыль, поднимавшаяся с земли. Когда четырнадцать лет назад я приехал в Сайгон, город еще был типичной колониальной столицей, каких французы настроили множество — от Марокко до Кохинхины: дворец губернатора, главный почтамт, несколько кафе, где посетители в пробковых шлемах пьют мандарин-кюрасо. А в 1967 году мне показалось, что я в Маниле. Темп жизни чудовищно ускорился, словно подражая бешеному ритму какого-нибудь американского мегаполиса, стараясь попасть в такт разнузданному, безумному рок-н-роллу.

Бровелли, постоянный корреспондент «Франс Пресс», должен был встретить меня в аэропорту. Но два дня назад ему пришлось спешно уехать из Сайгона: Мишель Ре, французская журналистка, которая провела три месяца в джунглях, в плену у вьетконговцев, была выпущена на свободу. Однако он все же забронировал мне номер в «Континентале».

Спустя час после прилета я водворился там, столь же одинокий, как в первый день моей командировки 1953 года. Комнаты были заново покрашены. Но допотопный вентилятор, зеркало на подставке, тараканы в ванной — это осталось неизменным. Я принял душ, потом разложил на кровати свою амуницию — камуфляжную форму, ботинки, кепи, несколько маек, вещмешок, а также походную аптечку и карманный фонарик, которыми меня снабдили во время промежуточной посадки в Гонолулу. Я позвал дежурного по этажу и попросил его пришить к кармашку гимнастерки кусочек ткани с моей фамилией, буквами АФП и вьетнамской надписью «Бао чи фап», что значило «Французский журналист». Потом связался по телефону с сайгонским корпунктом «Нью-Йорк таймc». Некто Берни Уэйнтроб сообщил мне, что Кейт Маколифф в сопровождении одного из начальников сайгонского военного пресс-центра поехала в дельту Меконга; она звонила из лагеря, расположенного в болотах возле Ми Ана, и сказала, что вернется только через четыре-пять дней.

Я решил, что дождусь ее.

Сайгон, февраль 1967 года. Снова я увидел кирпичную колокольню псевдоготической церкви, где старые католички с лакированными зубами перебирают четки. Еще мне попались на пути корсиканские коммерсанты и пальмы Плоскогорья, предвещавшие тысячу жарких сезонов в течение одного лета. Вот, собственно говоря, и все. Однако американцы, словно раки-отшельники, укрылись в уютной раковине прошлого и не желали ее покидать. Но во дворце Нородом уже не жил губернатор Летурно. Улица Катина стала улицей Ту До. В здании бывшей Оперы, напротив «Континенталя», теперь обосновалась нижняя палата парламента. Я прогулялся возле резиденции американского посла Элсуорта Банкера: вооруженные до зубов солдаты осматривали с помощью зеркала дно каждой проезжающей мимо машины. Вдоль садовой ограды выстроились мешки с песком, по углам стояли будки часовых, поблескивали пулеметы. Когда-то на этой вилле я встречался с агентами французской контрразведки.

Достаточно было пройтись по Сайгону, чтобы понять: этот город, отныне породненный с Лос-Анджелесом, приобрел облик американского города-мечты. На съестных лавках висели вывески: «Деликатесы». В барах — они теперь назывались «Нью-Йорк», «Бродвей», «Калифорния» — музыкальные автоматы играли американские мелодии. В сточных канавах плавали бутылки из-под кока-колы и экземпляры армейской газеты «Звезды и полосы». Все это мозолило глаза, ударяло в нос, вызывало нездоровое возбуждение, легкую тошноту и ощущение налипшей грязи. Да, все: дорожные указатели на двух языках, запах гамбургеров, смешивающийся с запахом тухлой рыбы, блоки «Мальборо» и часы «Ролекс» тайваньского производства, тысячи транзисторных приемников и портреты президента Джонсона на колясках велорикш, афиши, объявляющие о гастролях Боба Хоупа, сотни картинок с «девушками месяца» из «Плейбоя», развешанных на стенах баров. Я только что прибыл из Нью-Йорка: там все эти яркие пятна были органично вплетены в ткань большого города, и попадались зоны, где их вообще не было, тихие уголки, иногда полные таинственной тишины. Но в Сайгоне они были собраны на узком пространстве, в слишком большой концентрации, в самом кричащем, самом агрессивном варианте. Как будто новый Кони-Айленд вырос среди джунглей, и здесь старались создавать побольше шума, чтобы отпугивать мелькающие ночные тени. Ибо в этом городе царил страх. Если у Сайгона образца 1967 года, загаженном, как трущобы Сорок второй улицы, покрытом слоем пыли и грязи, как поселок в штате Нью-Мексико, — если у этого города и было что-то общее с французским Индокитаем, то не столько улицы и дома, сколько чувства, обуревавшие завоевателей. Я уже не находил здесь знакомых ориентиров, но общую атмосферу помнил хорошо: постоянный до спазмов в животе страх и любовное неистовство белого человека, загнанного в угол.

На следующий день, ближе к вечеру, я пришел в пресс-центр Вооруженных сил США. После ежедневного брифинга офицеры сообщили, что сейчас состоится демонстрация фильмов, захваченных в пещере у вьетконговцев. Погасили свет. На экране появилось черно-белое изображение — как нам сказали, пленка была восточногерманского производства. Тишину в зале нарушало лишь жужжание проекционного аппарата: фильм был немой. Сначала мы увидели ханойских правителей: они сидели на эстраде, украшенной флагами с северовьетнамской звездой. Затянутые в кители со стоячим воротником, они механически аплодировали. На экране замелькал «снег», потом начался следующий сюжет. По грязной, раскисшей дороге поднимались в гору чешские грузовики, а саперы метр за метром укладывали перед ними деревянные мостки. Грузовики продолжали подъем, направляясь к перевалу, рядом с ними шли партизаны в черных рубахах и черных штанах, с автоматом на плече. Потом появилась зенитная батарея, скрытая под навесом из пальмовых листьев. Установка стреляла очередями, выплевывая в небо целые снопы снарядов. Возле нее хлопотал орудийный расчет: видны были лица бойцов, стиснутые ремнем под подбородком.