Странники в ночи - Марк Ламброн

Я пишу об этом для того, чтобы поточнее восстановить ход событий. Что волновало меня в январе 1967 года? Трагическое положение Тины, разрыв с Дуайтом Тейлором, напряженная обстановка в «Нью-Йорк таймc» в связи с вьетнамской войной, отказ от борьбы некоторых моих друзей-активистов, пустившихся в волшебные путешествия с ЛСД. Все накалилось до предела. Мне было двадцать восемь. Зачастую именно в этом возрасте в душе человека в последний раз вспыхивает жажда насилия. Сегодня для меня очевидно, какова была цель моей жизни — силой разума победить нескончаемую ложь, к которой свелось существование моей матери. Наверно, я и писать начала главным образом для того, чтобы обуздать в себе ее безумие. Но в определенный момент мне вдруг захотелось дать ему волю, чтобы оно пронизало меня, взорвалось во мне, я захотела быть дочерью любви и войны. А может быть, я и не хотела этого — просто так получилось.

В январе 1967 года я попросила отправить меня специальным корреспондентом во Вьетнам. До сих пор удивляюсь тому, с какой готовностью редакция откликнулась на мою просьбу. «Думаю, у них были минимум три мотива для положительного ответа, — сказал мне однажды старый реакционер Норман Подгорец. — Во-первых, возможность хоть ненадолго сплавить вас из Нью-Йорка. Во-вторых, вы женщина, а им хотелось послать на фронтовую полосу маркитантку со своей собственной — это крайне важно! — со своей собственной точкой зрения. В-третьих, посылая вас, они уязвляли „новых левых“ в чувствительное место: это доставляло им садистскую радость. Но если говорят, что есть три мотива, это всегда означает, что имеется и четвертый, не менее важный, чем остальные: вы держались как аристократка, а перед этим люди из „Нью-Йорк таймс“ никогда не могли устоять».

…

То, чего я боялся, случилось 25 января. Вечером я пришел к Тине на Бикмен-плейс. Она открыла мне дверь, густо накрашенная, с блестящими глазами. Телевизор работал при выключенном звуке. Зато проигрыватель просто надрывался. Тина, страшно возбужденная, танцевала, вертясь на месте. На ней было платье, увешанное золотыми монетками.

— О, Джек, — сказала она, бросаясь на кухню, — сейчас я налью тебе виски. Мы можем пойти потанцевать в «Купол»… А еще я хочу заскочить к Энди, говорят, он снял новые фильмы… Положить тебе льда? Немножко или побольше?

Я заглянул в кухню. Она лихорадочными движениями наполняла стаканы, но часть виски пролилась мимо, на пол. Тина пыталась сладить с формочкой для льда, которую только что вытащила из холодильника. Наконец, устав от борьбы, швырнула формочку в мойку и протянула мне полный стакан. Рука у нее дрожала. В гостиной гремела музыка.

Вернувшись в гостиную, она со стаканом в руке остановилась перед телевизором. Было время вечерних новостей.

— Посмотри, Джек, — сказала она таким голосом, словно перед ней возникло видение. — Видишь у Крон-кайта этот ореол вокруг головы? Ну такую светящуюся штуку? Чак прав: мы не понимаем, о чем рассказывает этот тип, но он посылает волны нам в мозг.

Она смотрела на экран, покачивая бедрами в такт музыке. Дело было ясное: она опять взялась за свое.

— Перестань, Тина!

Она не ответила.

Я снял иглу с пластинки. Музыка смолкла.

— Эй, Джек, включи музыку! — потребовала она. — Поставь ту песню еще разок. Давай!

— Нет.

Тина бросилась к телевизору и повернула ручку громкости до отказа. Квартира наполнилась голосом Уолтера Кронкайта. Но Тина продолжала танцевать, словно завороженная этим голосом.

— Тина, прекрати!

Она повернулась ко мне с умильной, зазывной улыбкой.

— Эй, Джек, это не смешно…

— Опять нажралась своих дерьмовых таблеток! — кричал я.

— Нет, Джек.

В глазах у нее горел безумный лживый огонек.

Я подошел к ней, хотел схватить за рукав. Она увернулась, отскочив в сторону, я снова шагнул к ней — и тут она истерично заорала:

— Не трогай меня, Джек! Не трогай! Даже ты не знаешь, кто я на самом деле… Даже ты никогда не смотрел на меня по-настоящему. Ты такой же, как все, тебе бы только трахаться со мной и валяться на мне… Они не понимают, что меня нельзя трогать. Пусть меня никто никогда не трогает!

Она смотрела на меня, как будто я был чудовищем. Убийцей. Я не мог знать, что творится у нее в голове, но я видел блуждающий взгляд, дрожащие губы; в этой комнате опять поселилась болезнь. Мир сверкал и переливался. Тысячи крохотных листков бумаги вылетали из телевизора, как во время парада на Бродвее, они порхали, отбрасывая металлические отблески, падали на кресла, стол, диван, подхватывали их и увлекали за собой в воздушной пляске, серебристые молекулы, радужные чешуйки, засасываемые сквозняком, закручивающиеся столбиком, как снежные хлопья, голос Крон-кайта управлял ими, его голова испускала ослепительные лучи, проникавшие в мозги телезрителей, маскировочные конфетти искрились в свете прожекторов, пляска стальных лун и алюминиевых комет становилась все неистовее, сияющие клинки ракетами взмывали вверх и сливались воедино, серебряные ручьи стекали по стенам с потолка — и возвращались в вены Тины.

Это было не просто инстинктивное движение. Я вдруг закатил ей звонкую пощечину. Она зашаталась и упала на диван. Она даже не вскрикнула, но я видел ненависть в ее глазах. Потом она согнулась пополам и обхватила голову руками.

Я выключил звук телевизора и подошел к ней. Она неподвижно сидела на диване.

— Тина!

Она не ответила. Я осторожно провел рукой по ее волосам. Она подняла голову: в глазах стояли слезы.

— Сядь, Джек. Сядь рядом со мной.

Я опустился на диван. Она сразу положила мне голову на плечо. Я притянул ее к себе.

— Не надо на меня сердиться, — произнесла она. — Сегодня ночью опять приходил тот человек.

Я почувствовал, что она дрожит.

— Какой человек?

— Не знаю. Его лицо как в тумане. Это бывает ночью, в спальне. На кровати разложены какие-то вещи… Он подходит к кровати, на которой лежу я. Я не могу разглядеть его лицо, но я его не боюсь. Он садится на кровать, я чувствую к нему доверие… Он ласково заговаривает со мной. Тихо перебирает мои волосы, это так приятно… Его рука гладит мне шею, потом опускается ниже, на спину, и я вздрагиваю от удовольствия…

Она говорила медленно, заторможенно, словно во сне.

— Тина, кто этот человек?

— Не знаю. Я в ночной рубашке, и так странно чувствовать на себе эту большую руку. Он говорит: не бойся. Теперь его рука у меня спереди, трогает ноги выше колен, меня еще никогда там не трогали, я чувствую горячее прикосновение и не понимаю, зачем он это делает…

Голос Тины звучал тихо, сдавленно. У него переменился тембр: теперь это был тоненький, почти детский голосок.

— Ты не видишь его лица?

— Нет, я не вижу его лица, но я его знаю… Он говорит: не бойся, целует мои волосы, плечи… Он задирает мне ночную рубашку — не понимаю почему, он же не доктор. А сейчас… Зачем он повернулся ко мне лицом?

Кажется, он хочет меня задушить… Но я… я не хочу… я не хочу этого! Я не…

Тина закричала. Она рывком высвободилась и посмотрела на меня страшным взглядом.

— Я вижу его лицо, Джек, вижу… О нет…

— Что ты видишь, Тина?

Она уставилась на меня безумными глазами.

— Это ты, Джек. Ты!

Прошла неделя, и я сдался. Я не спорил, когда она заявляла, что у одного из преследующих ее призраков мое лицо — это был симптом болезни. Я даже мог бы полюбить эту болезнь. Но на моих глазах разрушалась сама личность Тины. Бредовые тирады, бесконечная смена нарядов, приступы идиотского смеха, телефонные звонки в любое время дня и ночи, наркотическая эйфория, словно отрывавшая ее от земли, дикие вопли — все это вымотало меня до предела. Чтобы приспособиться к ней, надо было тоже принимать таблетки, тоже резвиться на краю пропасти. Ее приняла к себе большая семья, в серебристых одеждах, со своими ритуалами, своими гаденькими секретами, своими наглыми притязаниями, своей тихой тиранией. Тина как будто говорила на одном ей понятном языке, она держала меня на расстоянии, словно я был с другой планеты, принадлежал к другой расе, словно у меня были другие радости и печали. Она теперь испытывала влечение только к своему зелью — влечение гораздо более властное, чем то, которое когда-либо могла испытывать ко мне. Наркотик вытеснил меня из ее жизни, острым крюком впился в ее нутро, разлился по жилам, швырял ее из угла в угол, как тряпичную куклу. В ней притаилась серебристая змея, которая безраздельно владела ею, плевалась ядом из ее рта. Я ненавидел эту зверюгу. Она выедала Тину изнутри, и так должно было продолжаться до тех пор, пока от девушки не останется одна дрожащая оболочка, хаос разрозненных молекул. Я был зол на самого себя: я превратился в раба, раз за разом покорно принимавшего все, что наркотик творил с Тиной. Раньше я верил, что между двумя людьми, сколь бы они ни были разными, всегда есть точка соприкосновения, подобно тому как на границе между двумя государствами существует пункт перехода. Но теперь переход был закрыт.