Невероятная история Макса Тиволи - Эндрю Шон Грир

Эндрю Шон Грир

Невероятная история Макса Тиволи

Биллу Клэггу посвящается

Любовь… Даже неразделенная, она всегда живет в будущем.

Часть первая

25 апреля 1930 года

Каждый из нас — чья-то любовь всей жизни.

Я решил записать это на случай, если меня разоблачат и я не смогу закончить рукопись; на случай, если ты так ужаснешься моей исповеди, что бросишь ее в огонь прежде, чем я расскажу о великой любви и убийстве. Я не стану винить тебя. Слишком многое мешает мне поведать людям свою историю. Придется объяснять про труп. Про женщину, в которую влюблялся три раза. Про друга, которого предал. И про мальчика, которого так долго искал. Поэтому я начну с конца и поведаю тебе, что каждый из нас — чья-то любовь всей жизни.

Сегодня прекрасный апрельский день. Вокруг все постоянно меняется; солнце то освещает детей и деревья, окрашивая тени в черный цвет, то снова прячется за облако. Трава переливается золотом, а через минуту она уже едва различима во мраке. Школьный двор в кружевах света выглядит воплощением красоты, однако я затаил дыхание не от восторга — просто я нахожусь среди людей. Меня никто не замечает. Девочки в накрахмаленных платьях секретничают в уголке, мальчики играют на бейсбольном поле или лазают по деревьям. Я поднял голову — аэропланы не перестают удивлять меня своим шумом и прямым, словно нарисованным по линейке, белым следом. Аэропланы… Вовсе не такое небо я когда-то видел.

Я сижу в песочнице, мне почти шестьдесят лет. Песок затвердел от холодного воздуха, и дети помладше уже не могут в нем копаться; кроме того, дворик, то и дело освещаемый солнцем, очень привлекателен, и люди самозабвенно гоняются за своей тенью, предоставив меня самому себе.

Начну с извинений.

За пожелтевшие тетрадные листы в твоих руках — скорбное хранилище истории моей жизни, которая вот-вот оборвется, однако ничего более достойного я добыть не смог. За кражу этой тетради и красивой авторучки, которой я пишу (ручка так долго приковывала мой восхищенный взгляд к столу учителя, что я не совладал с собой). За песок между страницами — тут я ничего не мог поделать. Разумеется, на моем счету и более тяжкие прегрешения: покинутая семья, предательство и вся ложь, которая привела меня в эту песочницу, и все-таки я снова прошу простить меня — за корявый детский почерк.

Все мы ненавидим то, чем становимся. Все, не только я. Женщины в ресторанах уверяют себя, что старухи в зеркале им вовсе не знакомы. Мужчины возвращаются с войны и украдкой посматривают на свое отражение в витринах, поскольку чувствуют, как туго кожа обтягивает их череп. Они-то думали, что потратят никчемные годы юности и вернутся в самом расцвете сил, но время сыграло с ними злую шутку и похоронило былые надежды. Моя история не похожа ни на какую другую, хотя в конечном итоге все истории одинаковы.

Я сижу в песке и ненавижу то, чем стал, главным образом из-за мальчика. Так долго ждать, искать, обманом выведывать у приходских священников имена детей, проживающих в городе и его окрестностях, придумывать нелепые имена, а потом рыдать в номере отеля и мучиться вопросом: найду ли я тебя когда-нибудь? Тебя хорошо спрятали. Словно юного принца в волшебных сказках, которого спасают от великана-людоеда: в сундуке, в непроходимой чаще, в магическом захолустье. Маленький спрятанный Сэмми. Вот только великан-людоед всегда находит ребенка, не так ли?

Не презирай меня, дорогой Сэмми, если читаешь эти строки. Я бедный старик, я не хотел навредить тебе. Не думай обо мне лишь как о враге детства, хоть я и был таковым. Ночами я делил с тобой комнату и слушал твое тихое посапывание. Я любовался тобой, пока ты спал. Я именно тот, кем считал меня отец, — урод, чудовище, и даже сейчас я пишу это (прости, Сэмми) и одновременно слежу за тобой.

Вместе с друзьями ты играешь в бейсбол, золотистые волосы сияют на солнце. Сильный загорелый мальчик, ты прирожденный лидер — другие ребята с такими спорят, но таких же и любят; приятно видеть, как сильно любят тебя. Ты занес биту для удара, затем передумал — тебя что-то отвлекло; чесотка, наверное, поскольку ты яростно трешь свой белокурый затылок. Вот жжение утихло, ты издал боевой клич и вернулся к игре. Мальчики, вы не прикидываетесь чудом природы, вы и есть чудо.

Ты не обращаешь на меня внимания. Да и с чего бы? Для тебя я просто приятель, который сидит в песочнице и строчит в тетрадке. Давай проведем эксперимент: я помашу тебе рукой. Вот видишь, ты просто опустил биту и помахал мне в ответ, ухмыльнувшись во все свое веснушчатое лицо, надменно и невинно, как и все, что с тобой связано. Сколько долгих лет я пережил, сколько бед перенес, дабы оказаться здесь. Ты ничего не знаешь и ничего не боишься. Глядя на меня, ты видишь обычного маленького мальчика.

Да-да, мальчика. Это я. Я должен многое объяснить, но сначала поверь: несмотря на это мальчишески тщедушное тело, я стар. Хотя внешне — кроме разума и души — я молод.

Для такого, как я, нет названия. Доктора в тупике: мои клетки, рассматриваемые под микроскопом, развиваются в обратном направлении, делятся и восстанавливают свою первозданность. Сам же я считаю себя жертвой роковой случайности. Вроде той, которая постигла Полония, когда Гамлет проколол старика, словно воздушный шарик.

Подобно крабу, я пячусь назад.

Даже сейчас, делая эти записи, я выгляжу лет на двенадцать. Мне почти шестьдесят, а мои бриджи и кепка перепачканы грязью. Румянец моих щек напоминает спелое яблочко. Когда-то я был красивым мужчиной лет двадцати двух с пистолетом и в противогазе. А до этого — тридцатилетним мужчиной, который во время землетрясения пытался найти свою возлюбленную. Еще раньше — сорокалетним трудягой, пятидесятилетним чудовищем и так далее вплоть до рождения.

«Все люди стареют», — частенько говорил мой отец сквозь дым сигары. Однако я ворвался в мир будто с другого конца жизни и с тех пор физически молодею: исчезли морщинки вокруг глаз, налились цветом седые волосы, сила молодости наполнила мои руки и освежила кожу, я стал высоким, — а потом уменьшился до размеров белокурого, безобидного мальчика, который выводит на бумаге эту жалкую исповедь.

Дурачок, слабоумный, когда-то я столь мало походил на людей, что стоял на улице и ненавидел каждого влюбленного, каждую вдову в длинных траурных одеждах, каждого ребенка, который, изо всех сил натягивая поводок, бежал за своей собакой. Попивая джин, я поклялся не обращать внимания на прохожих, которые принимали меня не за того, кем я был: в детстве — за взрослого, в старости — за мальчика. Я научился состраданию и немного жалею людей, ведь кому, как не мне, знать, через что им предстоит пройти.

Я родился в Сан-Франциско в сентябре 1871 года. Мама происходила из богатой семьи и воспитывалась в духе надменного Саут-Парка, первоначально предназначавшегося южному дворянству, однако из-за поражения в войне доступного любому, кому по карману обеды с устрицами. К тому времени жители моего города отличались уже не только толщиной кошелька — слишком многих нищих серебряная жила Комстока превратила в богатых толстяков, — и общество разделилось на два класса: шевалье и шваль. Мама принадлежала к первому, папа — к презренному второму.

Неудивительно, что когда они встретились в бассейне отеля «Дель Монте» и увидели друг друга через тонкую сетку, разделявшую мужчин и женщин, то сразу влюбились. Следующая встреча произошла той же ночью, на балконе, вдали от маминых компаньонок. Мне говорили, что мама в тот вечер оделась по последней парижской моде: золотой цепочкой к платью был привязан живой жук с переливающимися крылышками.

— Я поцелую тебя, — шепнул папа, охваченный любовной дрожью.

Медно-зеленый жук вскарабкался на мамино обнаженное плечо и попытался улететь.

— Я не шучу, сейчас я тебя поцелую, — твердил папа, но ничего не делал.

Поэтому мама взяла его за бакенбарды и притянула к себе. Жук поднатужился, взлетел, насколько позволяла цепочка, и приземлился маме на голову. Ее сердце учащенно забилось.

Всю осень 1870 года датчанин и американка тайно встречались, находя для поцелуев и объятий укромные уголки в новом парке «Золотые ворота». Но подобно вьющейся лозе страсть должна либо привести к чему-то большему, либо увянуть. Страсть привела к взрыву скалы Блоссом-Рок. В тот день шумел городской праздник, маме каким-то чудом удалось ускользнуть от бабушки благопристойного Саут-Парка ради свидания со своим датским любовником, своим Эсгаром, и для наблюдения за великим событием. Тот взрыв обещал стать самым крупным в истории города — динамит заложили под Блоссом-Рок, скалу, которая потихоньку осыпалась на протяжении целого столетия. И пока оптимистичные рыбаки готовились к лучшему улову столетия, пессимистично настроенные ученые предупреждали о громадной «сейсмической волне», которая прокатится по материку, сметая все здания на своем пути; населению советовали спасаться бегством. И куда они убежали? На самые высокие холмы — чтобы лучше видеть конец света.