Инструмент - Джон O'Xapa

— Вот опять подходит суббота и воскресенье, — сказал он. — Работать в Ист-Хэммонде прекрасно, а когда захочешь развлечься, ломаешь голову, что с собой делать.

— Ну, не знаю… — сказала она.

— Деваться-то некуда, — сказал он.

— А «Кукиш»?

— Какой кукиш? С маслом? Вы шутите?

— Нет, ресторан «Кукиш».

— Первый раз о таком слышу. Где это?

— Да за Куперстауном, мили три-четыре оттуда.

— А что там? Музыкальный автомат, танцульки?

— Автомат у них есть. Знаете какой? «Музак». Монеты в него опускать не надо. Ресторан первоклассный. Французская кухня. Хозяева из Квебека — целая семья.

— «Кукиш» звучит не очень-то по-французски.

— Они купили его у прежнего хозяина Гарри Кука, а мы по-старому называем — «Кукиш». Сейчас другое название — «Maison Blanche»[5].

— А, знаю, где это. Вывеску я видел.

— Мили три-четыре от Куперстауна. Я постоянно там бываю.

— Возьмите меня как-нибудь.

— Хоть сегодня. Зачем откладывать? — сказала она.

— Вы это серьезно?

— Я всегда говорю серьезно.

— Так я и поверил!

— Ну, кое-когда позволю себе невинную ложь. В «Кукише» надо бывать по пятницам. В субботу у них полно, а в пятницу и обслуживание лучше и готовят без всякой спешки. Pâté maison[6] так просто неземной. А для любителей всяких морских деликатесов — пожалуйста, крабы au gratin[7]. Ой, даже говорить не могу, слюнки текут.

— Так чего же мы ждем? Когда за вами заехать?

— Ну, скажем, в половине девятого.

— Так поздно?

— Да что вы! В «Кукише» никто рано не ужинает. Это вам не какая-нибудь закусочная.

Он заехал за Хелен и сразу заметил, что она позаботилась о своей наружности.

— Пожалуй, надену чернобурку, — сказала она, привлекая его внимание к своей чернобурой лисице.

По дороге в «Кукиш» Хелен чувствовала себя прекрасно и сидела с самодовольным видом, а когда они вошли в ресторан, персонал, начиная с гардеробщицы и кончая метрдотелем, все поздоровались с ней, подчеркнуто величая ее «мисс Макдауэлл».

— Я позвонила, чтобы нам оставили столик, — сказала она Янку. — Так лучше, а то засунут куда-нибудь.

— Предоставляю вам заказывать, — сказал Янк.

— Пожалуйста, рада услужить, — сказала Хелен. К его удивлению, она вела переговоры с метрдотелем по-французски.

— Моя мать француженка. Из Потакета, штат Род-Айленд. Отец ни слова по-французски не понимал и приходил в бешенство, когда мать с нами говорила. Иностранный язык все-таки иногда полезен. Вы говорите по-французски?

— Нет, но в бешенство не прихожу. По-испански немножко знаю. Испанский гораздо легче французского.

И так далее и тому подобное. Разные люди подходили к их столику — поболтать с Хелен и поглазеть на Янка. Одних она знакомила с ним, других — нет: «Это сенатор из Монтпильера… Это хирург, который делал операцию моей матери… Это… подполковник, но сегодня он в штатском… Известный адвокат из Спрингфилда, штат Массачусетс… Эти двое ничевушки. Послушайте, как я их отбрею…» — И так далее и тому подобное. В дальнем конце зала был большой камин. На столиках стояли фонари «летучая мышь» и высокие старинные перечницы. Огромные бутыли с коньяком на высоком выступе вдоль стены. На дверных косяках медные бляхи с конской упряжи. «Музак» играл все больше записи Джерома Керна и Винсента Юменса. Еда была обильная, хорошо сервированная, и Хелен съела все до крошки и выпила почти всю бутылку шамбертена. Подали счет, и Янку пришлось разменять дорожный чек. L’addition[8] был на 54 доллара 37 центов.

— Это вам не забегаловка, — сказала Хелен.

— Очень хорошо, что есть такое место, куда можно прийти развлечься.

— По воскресеньям у них устраивают буфет по пяти долларов. Он пользуется большим успехом. Но воскресенье я всегда провожу с мамой. Знаете, как у стариков? Доживет человек до определенного возраста, и все у него сразу сдает. Сначала зрение, потом слух. На вид-то она не старая. Но как эти старики слушают радио, просто удивительно! Говоришь с ней — надо кричать, а Джека Бенни слышит. Рочестер, вот кто умора! Голос у него точка в точку как у Энди Дивайна. Сначала я думала, что он и есть Энди Дивайн, а потом узнала, что за него говорит Эдди Андерсон. Вы, наверно, почти со всеми с ними знакомы, хотя они выступают по радио, а ваши вещи для театра.

Пора было уходить — начало двенадцатого. Они сели в машину, и, взглянув на нее мельком, он понял, что она ждет поцелуя. Поцелуй был крепкий, но для Хелен он соответствовал ритуалу: хороший, дорогой ужин — потом любовь.

Она сказала:

— Отложим, не торопитесь. Мама сейчас уже спит.

Они подъехали к ее дому, поднялись в ее спальню, разделись, легли в постель, и она уплатила ему за пятидесятичетырех долларовое угощение. Больше в этом, пожалуй, ничего и не было. Хелен чувствовала в своей хорошей работе логическое завершение их гурманских изысков. Ничего такого, что могло запомниться, тут не было, и он, разочарованный, погрузился в молчание. Потом она заговорила:

— Я бы оставила тебя подольше, но рано утром должен прийти маляр красить кухню. Он может только в свободное время, а сегодня у него выходной.

— Ну что ж, — сказал Янк.

— Ты доволен, как провел вечер? Я получила большое удовольствие. — Она протянула руку к стулу около кровати и взяла свой халат, зная точно, где он лежит.

— Сколько у тебя было любовников, Хелен?

— Двадцать два. Ты двадцать третий. А знаешь, что говорят?

— Нет, не знаю.

— Я не верю, но ходят слухи, будто Эттербери импотент. Он, говорят, не возражает, что жена бегает к рабочим. Они ведь все пришлые, надоедят ей, и она велит их выгнать.

— Неужели ты веришь этому?

— Да нет, она со мной всегда очень мила. Зачем мне верить всякой болтовне?

— Странно, мне почему-то казалось, что в Ист-Хэммонде к семейству Эттербери хорошо относятся, но это, видно, не так.

— Поживи у нас подольше, и не то узнаешь. В Ист-Хэммонде и пятнадцати человек не найдется, которые заходили бы к ним в дом. Да вот, хотя бы жена Адама Фелпса. Столько лет здесь живет, а наверху у них ни разу не была.

— Да что ты! — сказал Янк.

— Подумаешь, Эттербери! Его дед был фермером, держал всего-навсего двух мулов. Так мой отец говорил. Потом они разбогатели в Нью-Йорке, купили здесь большие участки и с тех пор тут живут. А найди в Ист-Хэммонде пятнадцать человек, которые могут сказать, что бывали в большом доме. И представляешь себе, жена Адама Фелпса видеть не видела, что у них там наверху.

— А мне казалось, у обоих Эттербери очень теплые отношения с Ист-Хэммондом.

— Это потому, что ты слышал только одну сторону. Анна Фелпс, конечно, не станет честить Сеймура Эттербери.

— А почему «конечно»?

— О, это давно было, еще до моего рождения, так что я не знаю, сколько тут правды, но они всегда разъезжали вместе в его шарабанчике. У меня есть фотографии — мой отец с Эттербери и с Анной Фелпс, до того как она стала Анной Фелпс, и с Адамом Фелпсом и с его женой еще до их женитьбы.

— Все в одном шарабанчике?

— В одном шарабанчике. В упряжке два пони, а шарабанчик маленький. Я бы показала тебе эти снимки, но альбом у матери в комнате. Она меня, конечно, не услышит, но придется зажечь свет, а это ее разбудит.

Хелен болтала, лежа на боку, уткнув локоть в подушку и подперев голову рукой. Она угощала его пересудами, собранными за два поколения — отцовское и ее собственное, и тем самым мстила за сплетни, которые, как ей было известно, ходили о ней самой. Поощрять ее не требовалось. Своих любовников она тоже не пощадила.

— Помнишь того сенатора в «Кукише»? Мы еще с ним поздоровались. Я все, что угодно, у него выманю.

Все эти рассказы были вдвойне увлекательны — в них приоткрывалась жизнь обитателей поселка и сущность Хелен, не подозревавшей, что она разоблачает сама себя. Янк уже слышал, как Хелен описывает его своему очередному любовнику — знаменитость, автор похабной пьесы, которая идет в Нью-Йорке, но в постельных делах не бог весть что. Он не знал, как бы потактичнее остановить ее монолог, да, по правде говоря, ему и не хотелось уходить. Теперь он понимал, почему эта сладострастница, приветливо улыбающаяся посетителям из-за своего барьера на почте, так и не вышла замуж. Даже не очень стеснительные супружеские узы заставили бы ее умерить свои привычки. Хелен встала с кровати, пустила воду в ванну, и, когда Янк вышел оттуда, она сидела, листая какой-то журнал, и курила.

— Ты знаком с Хэмфри Богартом? — сказала она.

— Нет, — сказал Янк.

— Будешь в Голливуде, шепни ему, что у него есть горячая поклонница в Ист-Хэммонде, штат Вермонт. — Она взглянула еще раз на портрет Богарта и отложила журнал.

— Откуда ты взяла, что я буду в Голливуде?

— А зачем же тогда пьесы писать? Нью-Йорк? Нью-Йорк — ерунда по сравнению с Голливудом. Кто бы слышал о Хэмфри Богарте, если бы он остался в Нью-Йорке?