Просто солги - Ольга Кузнецова

В этот самый момент мужчина на пороге поворачивается в мою сторону и, не вынимая изо рта сигареты, приветливо мне улыбается. Даже в темноте я могу разглядеть его ехидную ухмылку.

…

— Почему вы это делаете, Кесси? — спрашивает.

Я хочу ответить честно, как привыкла.

"Потому что я просто это делаю, мистер Айрон".

Но я молчу; знаю — это совсем не тот ответ, которого он от меня ждет. Это не тот ответ, на который он просто улыбнется и скажет, во-во, мисс Слоу, с вашим-то энтузиазмом это дельце у нас в кармане!

Я поджимаю губы и извиняющимся манером улыбаюсь ему. Как будто это не он должен меня подбадривать, а я его.

— Где сейчас девочка, мисс Слоу? — интересуется адвокат обыденным тоном, как будто спрашивает: "Как вы относитесь к Шато Берне, мисс Слоу? У меня как раз завалялась бутылочка…"

Но я быстро одергиваю себя — это его работа, задавать такие вопросы.

— Она… она у моих знакомых. Лея — она моя подруга…

Мистер Айрон смотрит на меня недоверчиво, точно знает, что именно я не договариваю. Точно он в курсе про дом с синими стеклами. Но как я могу объяснить этому человеку, что считаю, что в борделе для Жи сейчас гораздо безопасней, чем в нашей с ней квартире? Как могу сказать, что боюсь? Каждое мгновение, каждую секунду…

Даже сейчас боюсь.

Моя услужливая фантазия подкидывает мне картину: миловидное лицо полноватого адвоката начинает медленно вытягиваться. Сначала в длину, а затем и в ширину. И уже через мгновение передо мной сидит ведьма из преисподней с копной малиновых волос и заливается необузданным беспричинным смехом. Она смеется, потому что ей хорошо. А мне нет. Мне не хорошо потому, что не хватает кофеина в крови, полноценного сна и маленьких граненых таблеток, о которых мой организм уже постепенно начинает забывать.

— Вы видели Фредерика, мисс Слоу? — внезапно спрашивает он, немного прищурив глаза. — Такого мужчину с пустым взглядом, в белоснежно белых кроссовках и с сигаретой в зубах. Обычно он курит на лестнице или на балконе.

Я недоуменно киваю. Его вопросы — вопросы этого приземистого человека с вечно улыбающимися глазами — всегда ставят меня в тупик.

— У этого парня склонность к мазохизму. Понимаете, о чем я, мисс Слоу?

Мистер Айрон говорит совершенно серьезно, но мне хочется смеяться. Долго, истерично, как смеются только отчаянные и сумасшедшие. Именно так мне хочется смеяться. Потому что внезапно мне становится страшно.

Я снова киваю. Больше не могу говорить — поэтому киваю.

— Хотя, за исключением некоторых вещей, на первый взгляд он кажется вполне нормальным. И все же, — мужчина делает паузу, — сейчас он кажется вполне безобидным, а уже через секунду он может схватиться за кухонный нож и начать кромсать себя… или вас. У него на теле двести тридцать семь маленьких дырочек — он выжег их на своей коже бычками от сигарет. Он так их тушит, понимаете? Он как хищник: сейчас спокоен, но в следующее мгновение от него можно ожидать чего угодно.

— К чему вы ведете? — хриплю я, хотя понимаю, что не хочу слышать ответ на этот вопрос.

— Сумасшедшие, мисс Слоу, они все такие. Каждое новое мгновение у них новое желание, новая потребность. Их разум, — мистер Айрон делает пальцем виток вокруг своей головы, — не поддается логике и объяснениям. Они даже могут казаться нормальными, если захотят, понимаете? Точнее, если они захотят, то окружающие поверят, что они нормальные. То, что для общества обычных людей аморально, для них в порядке вещей. — Он зажимает мою ладонь в своих иссушенных руках. — Я просто хочу, чтобы вы понимали, с чем вам предстоит столкнуться. Да, и вы совершенно правы: звонить в полицию сейчас очень опасно; шаг влево — шаг вправо… На кону жизнь ребенка — это слишком большая ставка.

Перед уходом я, ненадолго задумавшись, останавливаюсь в дверях, а затем оборачиваюсь, чтобы посмотреть на беззаботно расположившегося в уютном изъеденном блохами кресле адвоката.

— Мистер Айрон… Когда вы сказали, что на теле у Фредерика двести тридцать семь ожогов… Я хотела спросить… Откуда вы знаете?

— Я считал, мисс Слоу, — ухмыляется он. — Пойдемте, уже поздно — я провожу вас немного.

Когда мы выходим из подъезда, Фредерик все еще стоит на своем балкончике и, невидящим взглядом сверля стенку напротив, бездумно потягивает очередную сигарету.

Я встречаюсь с ним взглядом, и мне кажется, что он даже подмигивает мне. Чертова фантазия…

…

В безлюдных переулках страшно. Страшнее, чем в темноте или в пустой темной комнате без окон. Видеть что-то — это заранее всегда страшнее, чем просто не видеть. Когда не видишь — не знаешь. И это не-знание вполне меня устраивает. Как устраивает то, что я знаю, что сейчас не-день, а на улице не-зима. Этой минимальной информации вполне достаточно, чтобы выжить.

Это как с шифром: когда тебе достаются несложные задания, ты сразу же их разгадываешь, но стоит тебе предложить орешек покрепче, как ты тут же теряешься.

Я не боюсь безлюдных переулков. Точнее, не так. Я не должна бояться безлюдных переулков.

И все же я боюсь.

Страх — это когда желудок липнет к легким, и понимаешь, что больше нечем дышать или что дышать просто-напросто больно. Страх — это когда ты все еще помнишь испещренное шрамами лицо и помнишь этот самый главный вопрос.

"Ты веришь в Бога, Кесси?"

Кончиками пальцев я хватаюсь за стены домов как за спасательный круг, думаю, что, если заблужусь, то в любом случае смогу вернуться обратно — это как протянутый канат — что-то вроде надежды.

Внезапно мои пальцы натыкаются на очередную стену, и через организм тут же пробивается знакомое ощущение. Знакомый материал, знакомые впадинки-трещинки… Даже запах знакомый. Потому что я чувствую.

Я что есть силы зажмуриваю глаза и прикусываю губу — и там сразу же выступает кровь. Противное чувство. Как будто в горло целую пригоршню пятицентовиков запихнули. Но реальность не отступает — все те же запахи, те же ощущения. Что-то отдаленно знакомое, мертвой хваткой вцепившееся мне в память.

Я знаю, что не должна этого делать. Не предполагаю, не угадываю — просто знаю. Как все знала Кесси, которая ничего не видела.

Я знаю, что должна обратить внимание на то, что свет горит только в одном окне на первом этаже и больше оттуда не доносится ни единого звука.