Эмигранты - Андрей Феликсович Величко

Этой же цели служат резные ножки. Какие-то насекомые срываются вниз на участках с отрицательным уклоном, а какие-то могут заблудиться в лабиринтах орнамента. Я тут же вспомнил свою гарнизонную молодость и сообщил, что ножки можно поставить в консервные банки, причем не с водой, а лучше сразу с керосином. Не уверен, что баронесса все поняла, но совершенно явно постаралась запомнить.

Легкий завтрак состоял из растворимого кофе с сухарями, а после него я не удержался и еще раз использовал даму по прямому назначению – благо теперь и раздеть, и одеть ее обратно не представляло ни малейшего труда. Потом начался очередной сеанс удовлетворения любопытства – надо думать, и девочки, и королевского камердинера. На сей раз Элли заинтересовали подробности моей жизни с двумя женами.

– Вы что, так и спите втроем? – широко распахнула она голубые глаза.

– Нет, я вообще привык спать один, это для тебя было сделано исключение. А жены по очереди приходят ко мне вечером, мы занимаемся любовью, а потом жена идет к себе.

– Ах, как я им завидую! – вздохнула красавица. – Жить среди всяких чудес, видеть заморские диковинные страны… а я вот была только в Лондоне и Чатеме!

Офигеть, подумал я, обе моих жены тоже оттуда. Хотя, конечно, это не совсем тот Чатем, да и вообще они называют его «Остров», но все равно. И, между прочим, девочка в какой-то мере права. Они действительно видели дальние страны, ибо родились на острове, а сейчас живут в растущем городе на материке. И впрямь их окружают чудеса. Обе умеют щелкать выключателями, не пугаются при виде ноутбука, а младшая, Зоя, даже научилась ездить на трехколеснике и пользоваться карманной рацией.

Но вообще-то, конечно, вырисовываются интересные перспективы, продолжил я свои рассуждения. Выходит, у баронессы есть программа-максимум – то есть не просто пообщаться со мной ночь-другую-третью, но и, если получится, окрутить и убедить взять с собой. Вильгельм со своим камердинером решили внедрить агента прямо под бок вхожему к австралийскому императору человеку? А что, интересная мысль, надо выбрать время и обдумать ее поосновательней.

Днем произошел показ достижений австралийского воздухоплавания аборигенам Англии, в числе которых были не только король со своим неизменным камердинером плюс, естественно, баронесса, поверх моего халата надевшая шубу. Но и специально прибывшие ученые – уже знакомый мне Дени Папен и тезка моего кота, то есть сэр Исаак Ньютон. Который, между прочим, смотрел на Папена как тот самый кот на дворняжку, а француз явно отвечал сэру полнейшей взаимностью.

Я вынес в парк очередной монгольфьер, раза в полтора больше купленного Темплом у алькальда. Кстати, я делал вид, что не подозреваю об этом гешефте. И, значит, набил коробочку сухим спиртом, поджег его, подождал, пока воздух внутри нагреется и распрямит складки на боках шара, после чего запустил аэростат. Как и в Себу, на нитке, только на сей раз она была специально потерта в одном месте. Причем мне даже не пришлось дергать, чтобы нитка оборвалась, – очень кстати случился довольно сильный порыв ветра, и шар отправился в свободный полет, потихоньку набирая высоту.

– Бывает, – равнодушно пожал плечами я, – ничего страшного, такие зонды еще есть и на «Чайке», и на «Победе». Зато мы теперь совершенно точно знаем направление и силу ветра на высоте в двести футов.

Тем временем по приказу короля за шаром устремились полтора десятка всадников, ибо я сказал, что минут через пятнадцать белый уголь прогорит и шар опустится на землю. Все правильно, так задумывалось, потому как просто на летящий куда-то шарик могут и не обратить внимания, а вот когда по земле за ним с гиканьем и свистом мчится орава королевских гвардейцев, – это уже событие. Которое никак не пройдет мимо французской разведки, если, конечно, там сидят не полные дебилы. В мои планы совершенно не входило делать из монгольфьеров тайну, скорее даже наоборот.

– Ах, Алекс, ты не поверишь, но я с детства завидовала птицам, свободно парящим в высоте! – продолжила начатое после завтрака дело баронесса. – Неужели у вас люди летают по небу? И ты тоже летал?

– Разумеется, – ответил я чистую правду. – Ведь мне довелось шестнадцать лет прослужить в авиации – так называются наши небесные войска, и дослужиться там до капитанского чина. Первые три года, кстати, мы служили в одной роте с будущим императором.

После обеда я в компании Мосли и Папена отправился в Виндзор посмотреть на паровую лодку и высказать свое мнение относительно этого самоходного судна. Дорога заняла полтора часа, и вскоре я уже разглядывал творение Дени Папена.

Корпус турбины представлял собой медную трубу диаметром сантиметров двадцать при длине около метра. На выходной конец вала была насажена маленькая бронзовая шестеренка, входившая в зацепление с большой, почти полуметрового диаметра. Я провернул ее, чтобы проверить осевое и радиальное биение. Они оказались миллиметра по три, да к тому же еще валы и турбины, и винта имели заметный люфт.

– Мой двигатель содержит восемь дисков с лопастями! – гордо сообщил мне Папен. – И все они имеют разный угол установки по отношению к оси цилиндра.

А здесь он молодец, небось сам догадался. Впрочем, это ему все равно не поможет, прикинул я и попросил продемонстрировать механизм в действии.

Подручные спихнули лодку в пруд, Папен лично залез в нее, разжег топку под своим котлом, про который он уже успел похвастаться, что там развивается давление аж в пятнадцать атмосфер, и повернул рычаг крана. Пар со свистом попер из множества щелей, турбина провернулась и со скрежетом, переходящим в вой, начала набирать обороты. При этом она тряслась как я не знаю что, а шестеренки гремели и вибрировали. Лодка тронулась и вскоре была уже на середине пруда, но тут произошло неизбежное. От дикой тряски турбину сорвало с креплений и развернуло почти поперек лодки, окутавшейся облаком пара. Но по инерции судно все же достигло берега, и туда выбрался сравнительно невредимый Папен. Сняв кожаный шлем и перчатки, он пожаловался:

– Королевские часовщики опять изготовили детали с совершенно недостаточной точностью! Когда же наконец они научатся нормально работать?

Лет через сто пятьдесят, подумал я. И заметил, что у нас в Австралии шестерни делают не из бронзы, а из особо прочной стали. Папен поблагодарил, а про то, что зубья вообще-то лучше делать косыми, я ему говорить не стал. Про систему смазки тоже. В конце концов, ну кто я такой, чтобы лишать человека радостей самостоятельного творчества?

Глава 25

Вильгельм Оранский отошел от окна и задернул штору. В Англии, надо думать, и кроме короля есть кому смотреть за кипучей деятельностью, развернутой австралийцами в проданном герцогу Алексу здании. Три больших кареты сегодня второй раз вернулись из Дувра, привозя какие-то ящики и объемистые тюки с «Чайки». Что там, король не знал, но несильно расстраивался по этому поводу. Потому как это, конечно, было интересно, но не очень важно. А самую важную тайну австралийцев он, кажется, уже знает. Причем, что интересно, он-то знает, а герцог – нет! В том смысле, что она для него совершенно обыденна, и он просто не придает значения ее сокрытию.

Эта тайна вовсе не в устройстве их двигателей, пушек или ружей, что есть хоть и довольно интересные, но все же частности. Она в другом. В ответе на вопрос, откуда взялось все это и многие другие технические чудеса австралийцев типа искусственного холодного света или неизвестное количество другого, о чем Свифт с Темплом слышали только мельком или не слышали вовсе. Ведь как появляется какой-нибудь новый механизм? Раньше Вильгельм считал, что в результате труда талантливого механика. Тот, скажем, долго делает часы, а потом его осеняет, что их можно снабдить маятником, отчего точность хода сильно повысится. Но на самом деле это не совсем так! Сначала ученый, в данном случае Галилей, установил законы движения маятника. Затем какой-то голландский инженер сообразил, что вытекающие из этих законов свойства могут значительно увеличить точность хода часов, и придумал, как это воплотить в металле. И наконец, только после этого механик сделал новые часы. То есть всякое новшество зарождается в трудах ученого, обретает черты реальной конструкции усилиями инженера и, наконец, воплощается в металл, камень и дерево руками механика. Да, иногда кажется, что все сделал один человек, как это случилось с телеграфом, изобретенным Гуком, но это означает только то, что в данном случае он оказался един в трех лицах. То есть исключение. Но ведь вся европейская техника именно так, на основе исключений, и развивается, в чем одна из причин ее отставания от австралийской.

И первая половина главного секрета австралийцев в том, что у них это поняли очень давно, поэтому для герцога такое положение дел настолько естественно, что он с трудом представляет себе какое-нибудь другое. А вторая – в том, что три эти фигуры равнозначны и считаются важнейшими в государстве.

Наука без инженеров и механиков в конце концов выродится в схоластику.

Инженер без ученого, с одной стороны, и механика – с другой будет тратить все свое