Семерка - Земовит Щерек

И вот теперь эти самые настоящие, самые реальные места в мире стирались.

Ты пробежал сквозь апокалипсис, мимо плачущих людей, мимо журналистов, которые уже успели приехать сюда из Варшавы, добежал до своего украденного по моей наводке «опеля вектры»[250], сел в него и врубил задний ход. По окружной дороге, через Фирлей, ты ехал на встречу с Семеркой.

Ты оставил за собой оранжевое небо, оставил за собой горящее Шестое Чудо Семерки: польско-греческую ресторацию, размещенную в одном здании, причем, его левое, греческое, крыло походит на Акрополь, а правое, польское — на сарматскую помещичью усадьбу. Ты ехал по двухполосному шоссе, мчал по нему, выжимая, сколько только было можно, тебе было глубоко плевать на полицию и черные опели инсигнии, ты и сам ехал на инсигнии, и тоже, словно Абдель, чувствовал себя будто в американских фильмах. С тем только, что Абдель хотел чувствовать, а ты — чувствовал себя по-настоящему. Ты мчал по междуштатовской Семерке, гнал на Вашингтон, округ Колумбия, через Америку во время космического вторжения, нападения марсиан, проезжал мимо военных машин и бронированных автомобилей, мимо всех дешевых рекламных щитов, рекламирующих Лас Вегас для игроков мелкого формата; проехал мимо фабрики безалкогольных напитков «Збышко Три Лимона», мимо автомобильных салонов и салонов свадебных; ты включил радио и слушал, как все: в Варшаве, в Кракове, в Гданьске заявляют, будто бы вся Польша — это Радом[251].

Вот это оно и есть — Шестое Чудо Семерки, ресторан «Греческий». Похоже его «греческое» крыло на Акрополь или нет, судить вам. Кстати, отзывы о кухне (как греческой, так и польской) не самые восторженные

«Дорогие мои, — хохотал ты. — Да вся Польша с начала дней своих является Радомом!»

Ты ехал через это государство, через ту дивную страну, убалтывающую саму себя, что она лежит в средине Европы, а лучше всего — в нескольких центрах одновременно, вымеряющую и отмечающую у себя те самые центры Европы на стенах своих магазинов с одеждой на вес, на своих лысых газонах, но прекрасно знающую и понимающую, что все это лишь заклинание реальности, и — о! — как же прекрасно это знающую. Ибо, хотя она сама и не принимала участие в создании той культурной специфики, которая вызвала, что всему миру пришлось признать Европу отдельным континентом, зато она всегда любила топать ногами и визжать словно разозлившаяся малолетка, что она находится в средине, и что она — самая важная! а когда остальной мир этого не замечал, обижалась и бесилась — и по причине того становилась еще более чуждой. Она всегда была чужой и странной — все эти ребята в меховых шапках, похожие, более, на турок, чем на европейцев, щеголи-выпендрежники, теряющие золотые подковы на западных мостовых, но всегда к этому Западу примазывающиеся и лезущие ему в задницу, даже за счет собственного достоинства и цивилизованности — только ведь, курва, а к кому еще должны были они примазываться. На свое они идти не могли, ибо, как самостоятельная цивилизация вечно оказывались слишком слабыми, и любая попытка создания собственного центра тяжести всегда кончалась распадом; точно так же, как Фаэтон так и не образовался между Марсом и Юпитером, так и Польша не могла быть создана до конца между Сушей и Морем, так что приходилось ей выбирать, и она выбирала единственно возможный вариант, впрочем — не только она одна, другие точно так же выбирали. У тебя перед глазами мелькали все те польские лица, всех тех Мачеков, эти Агнешки, Дороты, Михалы и Томеки, Каси и Аси, Гшесеки и Марчины — все те лица, в которых имеется нечто такое, что ты узнал бы их и на другом конце света, лица, которые ежедневно видел на улице, в пивной, в магазине и в трамвае; и ты четко видел, что все они привыкли к этому своему положению «между», ибо это единственная известная им позиция. Они привыкли к собственному бытию «не до конца», к бытию сначала поляком, а потом уже человеком: и для себя, и для других; к этому вечному состоянию, когда тебя «заставляют понять», почему все должно быть так, а не иначе, только все указывает на то, Павел, что на самом деле все должно было быть так, но не иначе.

Но для тебя, Павел, Польша уже кончалась, потому что для тебя свет уже кончался, и едучи через Польшу, едучи по дороге на Варшаву, ты размышлял над тем, как оно все будет выглядеть, этот его — света — конец. Как будет выглядеть оккупация, ибо твои польские синапсы выдавали нагора очевидный образ, что когда на территории Польши ведется война, то потом обязательно должна быть какая-то оккупация, как будет выглядеть эмиграция, что случится с правительством, как — скажем — в Берлине или, как ранее, в Лондоне, будут встречаться Коморовский, Туск и Качиньский, и как будут жрать водку, ностальгируя по идее, по утраченному и идеализируемому миру. Как будут приезжать они на берег Одры, если граница пройдет по Одре-Одеру, и глядеть через реку. На травку, которая когда-то была немецкой, потом — польской, а теперь — допустим — российской. Да, ты понимал, что все это так неуместно, и что так быть не может, ты не мог представить себе России над Одрой, оккупирующей сорокамиллионный народ, России — граничащей с Германией и Чехией, на оставшихся после немцев Взысканных Землях[252], но ты никак не мог удержаться и пытался. Пытался, но никак не мог, несмотря на то, что над головой у тебя летали российские самолеты. Но, несмотря на это, ты изо всех сил старался и представлял, как будут эту, Третью Речь Посполитую, вспоминать когда ее уже не будет, как народ будет смотреть фильмы тех времен — Псов, Псов 2, Киллера[253] — когда через их призму станут они творить миф существовавшей четверть столетия Польши.

О чем будут рассказывать в эмиграции, далеко, в Великобритании, Германии и Франции? В сферу легенд перейдет краковский Казимерж и варшавская Площадь Спасителя[254], точно так же, как перешли в легенды «Земяньская» с «Адрией»; перейдут «Пенкны Пес» и «План Б»[255], перейдут бандиты начала девяностых годов и пьяные скандальчики Александра Квасьневского, потому что именно такие вещи и становятся легендами. В легенды перейдет Анджей Леппер[256] и его самоубийство, которое будет обрастать все новыми и новыми заговорщическими теориями, перейдут Смоленск и визжащий Катон — Качиньский; в легенду перейдут — в качестве любопытного парадокса, сумасшедший Мацеревич[257] и чешущий по пьянке прилюдно яйца Адам Хофман, самая дешевая подделка под Веняву[258]. Войдет левитирующий Паликот со свиной головой в руках и со стоящим за ним индийским гуру. Войдут Дода[259] и Богуслав Линда[260] в летчицкой куртке, войдет Валенса и его разочарованное, медленное, ожиревшее сползание в небытие. Войдут вопящие правые, и только историки будут помнить о затерянных, несуществующих левых и гаснущем центре. Но вместе с тем перейдет миф цветущей, развивающейся страны, Зеленого Острова, и миф, будто бы Польшей восхищалась сама Германия, ибо подобные вещи тоже переходят в легенду, и миф этот перехватят, в конце концов, и будут повторять даже правые, спивающиеся в эмиграции от отчаяния — и так долго, что они сами в него поверят, и, кто знает, вполне возможно, в миф этот поверит и остальной мир. Только через сколько-то там лет, на волне демифологизации, начнут писать статьи о безголовости, близорукости и том, что государство развивалось, несмотря на то, а может и как раз потому, что едва-едва существовало.

Старые номера «Политыки», «Газэты Выборчэй» и «Газэты Польскей» можно будет купить в букинистических магазинах, а в театральных пьесах и фильмах о предвоенной Польше актеры будут бездарно пытаться копировать стиль одежды хипстеров с Площади Спасителя. И будут сниматься фильмы о любви в военное время, о любви перед лицом конца света. О любви как раз в этот момент, Павел, когда ты катишь на опеле инсигнии по национальному шоссе номер семь, Е7.

«Через десяток с лишним лет, — думал ты, — никто уже и не будет помнить о том, как эта страна на самом деле выглядела».

Ты вылавливал очередные радиостанции, слушал, что в Польшу уже летят американцы с германских баз, британцы и французы готовят подмогу, и что Путин утверждает, будто бы это Польша начала войну, выслав какой-то разведывательный отряд на территорию Калининградской области. И что российское телевидение этот взятый в плен отряд уже даже показывает. Поляки отвечали, что все это чушь, а показываемые в телевизоре перепуганные польские солдаты — это да, неподдельные польские пленные, но взятые в плен под Браневом.

Ты не знал, Павел, что все это только лишь напоказ, на самом же деле вся речь шла о коридоре между Калининградской областью и Белоруссией, так что важным было всего лишь одно направление наступления: на Голдапь и Сувалки, а все остальное: наступление на Ольштын и Эльблонг, бомбардировка Радома и других городов должны были лишь запутать ситуацию, сделать так, чтобы весь мир застыл в шоке и не имел понятия: что происходит, и что нужно делать. В тот самый миг, когда цель России была достигнута, и российские войска дошли до белорусской границы, все военные действия тут же были закончены[261], Кремль ожидал лишь того, чтобы усесться за стол переговоров. Посредством нападения на страну, входящую в НАТО, Путин хотел доказать миру, что может делать все, что только пожелает, и что Запад, который не желает сражаться, не будет пытаться отвоевывать кусок собственной территории, и даже если русских вытеснят — так что с того. Он, Путин, ничего не теряет — на территорию России НАТО не войдет, зато за стол переговоров сядет в тот момент, когда Путин того пожелает. Потому-то он не тратил силы на балтийскую мелочь — сразу же ударил в самое сильное и наиболее выпендрежное государство региона. Другими словами, Павел, твоя соседка, пани Карасева, погибла именно поэтому.