Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

сколько из-за Атрека пожаловало? Отборные кочакчи, калтаманы. — Он долго еще смотрел в бинокль и думал вслух: — Нет, видать, обозлились здорово, пышут, как печки, местью. Мало, что вдовушка их главаря, святого ишана, пришила. Да еще сбежала, лишив их удовольствия поизмываться над ней. Да еще тут изволила спрятаться и с кяфиром неверным любовь крутить. Озвереешь тут. Не иначе, явились в Гассанкули за дамочкой, гады.

— За ней?

— А то как же. У степняков это просто. Из-за бабы войну учинить. Чего проще!

— Они отлично вооружены, — осторожно заметил Алексей Иванович, не желая навязывать свою точку зрения такому опытному, бывалому коменданту пограничной заставы, как Соколов. — Отсюда видно… Винтовки…

— Все с винтовками и прочим огнестрельным оружием. У нас — под предлогом, что надо отбиваться от волков и гепардов. В Персии калтаманы сами себе хозяева. Тут на всем атрекском участке — двести километров — ни одного персидского пограничника. Всех персидских солдат в живые мишени превратили, а стреляют иомуды с четырехлетнего возраста.

— Поворачивать? — буркнул капитан. Вообще сегодня он не говорил, а бурчал. — Или будем здесь жижу месить… Мне еще засветло в Бушир надо.

— Поворачивать будете вы, дорогой морской волк, а нас, будьте любезны, высадите.

— Слушаюсь! Да вот и Ана Гельды, — снова пробурчал капитан, разглядев людей на быстро приближавшейся изящнейших обводов кимэ и сразу же оживившись. — Ну, ежели Ана Гельды плывет, ваши акции, комендант, полезли вверх. Раз Ана Гельды за вами, живет еще в Гассанкули Советская власть.

Матросы кимэ в огромных папахах и длинных халатах ловко по команде рулевого пришвартовались к спущенному моментально трапу. Рулевой быстро взбежал по ступенькам и обнялся с Соколовым. Рулевой, высоченный, с иссиня-черной бахромкой бородкой, с орлиным носом и веселыми глазами, поздоровался и воскликнул:

— Велико благоволение аллаха, прибыл брат комендант!

— Здорово, Ана Гельды! Здорово, Советская власть! Быстро в кимэ. Вижу, они расшухорились, раз сам поплыл к пароходу встретить. По дороге расскажешь.

— Напугаешься, — благодушно проговорил Ана Гельды, — горят местью. Тень смерти пала на Гассанкули. Их одних из Гюмиштепе тысяч шесть наехало. И надо же… Девчонка Ораз Мамеда стыд свой в пыли топчет без забот, а тут еще в самом Гюмиштепе их верховного девка-рабыня с нашей стороны будто зарезала, как баранов режут.

— Это еще что?

— Да мы и сами еще толком не знаем, кто такая… Рабыня, говорят.

Невольно Алексей Иванович вздрогнул. Но он не успел ничего спросить.

— Все в ярости, — сказал Ана Гельды. — Поднялись все роды и племена. Говорят, ее подослали. Положение очень трудное. Правда, может, лучше вам не ехать?

— Подождали бы моторку. Радиограмма же пошла, — проворчал капитан. — Публика необузданная.

— Вы один, товарищ комендант, — сказал вкрадчиво Ана Гельды. — Вы воин, вы, все знают, ничего не боитесь, но их десять тысяч. Мудрость в выжидании. Я поеду к ним, возьму яшулли и привезу на пароход. Поговорите тут с ними, образумьте.

— Нет. Вообразят еще, что мы спасовали. Вы оставайтесь, товарищ комбриг. Вам там делать нечего.

«Делать нечего?» — подумал Мансуров.

Соблазн рассказать все был велик. Но тогда Соколов, безусловно, не пустит его на берег. Пока приходилось помолчать.

— Нет, я с вами!

— Что ж, я вас предупредил.

Рукавом гимнастерки Соколов смахнул с зеленого верха фуражки пылинку, решительно надел ее на голову, чуть набекрень, согласно уставу, и сразу же принял лихой вид. Он зашагал, звеня шпорами, к трапу. Ана Гельды поднял глаза к небу и по-фарсидски воскликнул:

— Истинно говорят: храбрец сознает опасность, не испытывая страха. Не то что трус, чувствующий страх, не сознавая опасности.

Старый хитрец, прожженный политик, контрабандист в прошлом, Ана Гельды искренне принял Советскую власть, отлично справлялся с работой председателя исполкома, но старался ладить с иомудами, неустойчивыми, изворотливыми, вечно кочевавшими через Атрек и создававшими полную неразбериху в приграничном районе[1]. Сам Ана Гельды из племени огурджали, потомственный рыбак и огородник, оседлый человек, не любил и не понимал кочевников, откровенно побаивался их и сейчас сильно струсил. Он боялся и за коменданта, очертя голову лезущего в опасность, но еще больше он страшился за свое благополучие, за свою семью, мирно и тихо проживавшую в новенькой русской избе на высоких сваях, бревна для которой он, Ана Гельды, сам привез из Астраханского порта. Потому он воззвал сначала к небесам, к морю, чтобы они остановили безумного коменданта, а когда призыву его не вняли, он обратился к Алексею Ивановичу:

— О Великий анжинир, ты разумный человек, ты умудренный мудростью человек, владеющий ключами к воде и мудрости человеческой, объясни товарищу коменданту, что дело идет о жизни и смерти!

— Цену жизни постигает тот, кто, умирая, не умер.

«Сговорились они все, что ли? Я должен быть сейчас на берегу. Что с ней? Где она?»

И Мансуров, кривя губы, пошел за Соколовым, поправляя на поясе кобуру. Ана Гельды, кряхтя, двинулся вслед. Ему ничего не оставалось делать, как идти за ними. Он шел, сокрушенно покачивая папахой, головой, плечами и всем своим обликом показывая, что он снимает со своей спины груз ответственности, что он, старейшина и председатель, ни за что не отвечает.

Они плыли в деревянной, пахнущей рыбой и солью лодке по мирной глади Гассанкулийского рейда. Терпкий соленый ветерок, наполненный светом и синевой, обвевал их лица. И никому не верилось, что, быть может, сейчас, сию минуту, их ждет драма или даже трагедия.

Чем ближе был берег, тем острее Алексея Ивановича терзала тревога. Что произошло в Гассанкули? Какую глупость он допустил, уехав в командировку в Ташкент! Нельзя было оставлять Шагаретт в Гассанкули. Ни в коем случае! Почему он не пошел в открытую, не забрал Шагаретт и не увез с собой?

Он так бы и поступил, если бы она вдруг не заупрямилась: «Не поеду в Ташкент. Чтобы все видели нас вместе! Позор!»

Темная, просто черная тревога завладела Алексеем Ивановичем. Он вспомнил вдруг отчаяние, безумие в глазах любимой, когда он сказал ей, что ему надо обязательно поехать. Средазводхоз прислал настойчивую телеграмму. Требовал выезда. Прав был и Аббас Кули, сказавший тогда, что бегум Шагаретт опасно оставлять в Гассанкули. Что даже он, Аббас Кули, боится за молодую женщину. «Граница — рукой подать, — говорил он. — Злодеи в Гюмиштепе и мстители как бы не дознались обо всем. Мало ли гюмиштепинцев шляются по Атреку. Да и подстрекателей всяких в Гюмиштепе, Гургане, Астрабаде сколько угодно. Разных там натянувших на лицо овечью шкуру ингризов да прочих ференгов, вроде аллемани-бардефурушей. Говорят, что ингриз из мешхедского консульства приезжал к гокленам, а от гокленов до атрекских