Подвал. 24 года в сексуальном рабстве - Аллан Холл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь нужно было заставить Элизабет разучить роль, которую он для нее приготовил.
В пятницу, 25 апреля, Фритцль с помощью своего надежного пульта дистанционного управления, который он держал в ящике последней мастерской перед входом в подземелье, отпер дверь и вывел Элизабет на свет божий. Штефан и Феликс вышли за ней в тот мир, какой старший мальчик видел едва мельком, а его младший брат — никогда. Дверь откатилась, щелкнули замки на других семи, и скоро, перебарывая жизнь, проведенную в тесном пространстве камеры, тайная семья Фритцля поднялась наверх, в реальность, про которую детям твердили, что она — вымысел.
«В пятницу, когда он выпустил их, — говорит Польцер, — мы получили приказ суда, требующий, чтобы Фритцль подчинился и сдал тест на ДНК. Он сдал его днем, но мы узнали результат только на следующей неделе».
В одной из комнат своей квартиры, в окружении рисунков детей, которых Элизабет родила своему отцу, и своих братьев и сестер, с которыми она утратила связь в предыдущей жизни, двадцать четыре года назад, Фритцль задиктовал слова, которые предстояло произнести Элизабет и ее пещерным детям. По прибытии в больницу Элизабет должна была сказать, что вернулась домой из секты, чтобы помочь дочери; что она не знала, где жила Керстин, и была потрясена ее состоянием. Она привела дочь к дому родителей, потому что не знала, к кому еще обратиться. Она не может отвечать за ее состояние, так как Керстин — уже взрослая девушка, с которой она утратила связь несколько лет назад. Она ничего не может рассказать о подземелье или о местонахождении других детей, упомянутых в письме, которое Фритцль заставил ее написать в январе.
Что могла сделать Розмари, увидев перед собой свою дочь и ее детей, здоровье которых было подорвано? Что промелькнуло в ее голове, когда ей сказали, что она должна подождать снаружи, пока Элизабет с детьми и Фритцлем находятся в больнице?
«Честно говоря, не имею ни малейшего представления, что подумала Розмари, внезапно столкнувшись с дочерью и с внуками, о которых она и не подозревала, — говорит Польцер. — Могу лишь предположить, что Фритцль грозил всем чем только можно Элизабет и детям, если они обмолвятся хоть словом, откуда они взялись. Престранная должна была выйти встреча…»
26 апреля, в субботу вечером, Фритцль сказал Элизабет, чтобы она надела пальто. Вот тут-то он и совершил свою величайшую ошибку — позвонил в больницу, прежде чем выехать. «Элизабет вернулась. Я везу ее в больницу, и она хочет видеть дочь. Мы не хотим никаких неприятностей — не звоните в полицию».
Фритцль переиграл самого себя — врачи все-таки позвонили.
Землетрясение началось.
«В тот вечер нам звонили дважды, — говорит герр Польцер. — В первом звонке сообщалось, что мать девушки находится уже по дороге в больницу. Затем позвонили второй раз сказать, что она приехала. Полицейские выехали моментально».
Фритцль провел Элизабет в отделение интенсивной терапии, где его ожидал доктор Рейтер. Вполне естественно, доктор был ошеломлен при виде ее седых волос и такой же бледной кожи, как и у Керстин. Она очень исхудала, и слова давались ей с очевидным трудом, если не сказать — с болью: результат многолетнего разрушения зубов.
Доктора Рейтера встревожило то, что, когда он задавал Элизабет вопросы, отец постоянно стремился ответить за обоих. Доктор Рейтер спросил, где жила Керстин, и Элизабет сказала, что не знает. Доктору стало ясно, что его пытаются одурачить. Рейтер спросил, как часто Керстин подвергалась медицинскому обследованию за все эти годы, и Элизабет была вынуждена признать, что ее дочь даже близко не подходила к больнице. Это не увязывалось с заботливой запиской.
«Она поправится, доктор?» — спросила Элизабет.
Доктор Рейтер ничего не мог сказать о перспективах излечения девушка. Фритцль и Элизабет сели в машину. Не успели они отъехать нескольких метров, как путь им преградили двое мужчин в темных костюмах, показав удостоверения полицейских детективов.
«Мы хотели бы задать вам пару вопросов в участке», — сказал один.
«Не было никакой борьбы, никаких попыток к сопротивлению, — вспоминает герр Польцер. — В противном случае оба были бы задержаны».
А Фритцль думал, что все прошло так удачно!
В полицейском участке Амштеттена Элизабет отвели в одну комнату, ее отца — в другую.
«Где вы были все это время, фрау Фритцль?» — задали первый вопрос детективы.
Элизабет дрожала от страха; ее дети находились в доме Фритцля, а ее истязатель по-прежнему обладал огромным влиянием на нее. Часы на стене в комнате для допросов показывали уже почти десять вечера, а ведь раньше она никогда, с самого рождения, не расставалась со Штефаном и Феликсом.
Герр Польцер так описывает напряжение, царившее в комнате для допросов: «Ей сказали, что если она сама не будет говорить по существу, то ей предъявят обвинение в том, что она бросила ребенка, а из этого последуют самые серьезные наказания».
Момент Элизабет настал. Она отведала свободы, и ей понравился ее вкус. Она сама уже давно считала себя мертвой, свыклась с мыслью, что ей никогда не покинуть страшные катакомбы. Теперь ей предоставился единственный шанс.
Она подняла взгляд, откинула седую прядь со своего морщинистого, изможденного лица и сказала: «Мне нужно многое рассказать вам, но, пожалуйста, прежде пообещайте, что оградите меня от моего отца!»
Офицеры ответили, что могут дать такую гарантию. Но они также напомнили, что Элизабет обвиняется в жестоком обращении с детьми и они не могут пойти ни на какие сделки, если она признает себя виновной.
Элизабет улыбнулась, сделала маленький глоток из принесенного ей стакана воды и сказала: «Отец похитил меня, когда мне было восемнадцать и с тех пор двадцать четыре года насиловал меня. Керстин — его дочь. У меня было от него еще шестеро детей, один из которых погиб в этой яме. До сегодняшнего дня я двадцать четыре года не видела ни одной живой души, кроме него и своих детей». Судя по отчетам амштеттенской полиции, допрос закончился два часа спустя, в 00.15. Материалы заняли два блокнота, были записаны две видеокассеты. Элизабет потребовалось сто двадцать четыре минуты, чтобы описать свою подземную жизнь.
Офицеры полиции пребывали в шоке; рассказ Элизабет звучал связно, без подсказок; голос ее был голосом человека, почти разучившегося говорить, иногда она с трудом подбирала слова. Они отказывались ей верить. Неужели человек, сидевший за стеной в
