Венеция – это рыба. Новый путеводитель - Тициано Скарпа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже сейчас, стоя на ступеньках моста дель Винанте, я напрасно пытаюсь протянуть логическую нить от пункта А к пункту Б. Я безуспешно объединяю, сочетаю, подгоняю, прокладываю курс с помощью бамбуковых палочек на карте из камушков океанского архипелага. Я тку фрактальные полотна паука-пьяницы, набрасываю угловатые карикатуры, чтобы придать орлиный профиль этому несусветному созвездию. Я малюю каракулями клубящиеся клубки, как попало борозжу шариковой ручкой бесконечные тропинки бестолковой «Зашифрованной дорожки», заполняю фломастером помеченные точкой, перемешанные и таинственные клеточки в рубрике «Что появится?»[214].
Жевал ли, пережевывал ли наш неведомый жвачкомарака каждый свой бабл-гам до тех пор, пока не добивался того оттенка, который соответствовал его искусству? Это мы, жалкие смертные, пережевываем «Бруклин»[215] на сосочках языка, чтобы выжать его банальную вкусовую эссенцию! А наш жвачных дел мозаист не печется о вкусе, он впивается в Чистый Цвет! Его язык – палитра! Его полость рта – жевательная краскотёрня! Его нёбо – ступка, коренной зуб – пестик. Он растирает и смешивает неописуемо приятные на вкус синестетические тона, смягчает розоватую мясистость малиновой подушечки анемичной белизной йогуртовой пластинки, оживляет желтушную банановую резинку мощным «Вигорсолом»[216] с привкусом манго и грейпфрута.
Вероятно, и следы его клыков оставлены не просто так. Их до сих пор легко распознать на жвачках, прилепленных к штукатурке. В один прекрасный день зубные слепки и смазанные вмятины от подушечек пальцев составят микробный нанорельеф, накарябанный пазл, резьбу ногтем, гравюру прикусов, муравейник рустованных впадин. Они заиграют множеством отблесков на иконе, на образе, собранном из того, что пока представляется нам пестрой массой. Смолистая тревога материальной поверхности удержит свет в складках одежд, проявит его в припухлостях щек, отразит в глазури глазной капли.
В любом случае, идет ли речь об авторском произведении или, что более вероятно, о коллективном труде, перед нами по меньшей мере мозаичный шедевр постмодерна, пиксельный экран, галактика, испещренная нещадными укусами коренных зубов, млечно-слюнный путь, вулканизированный за счет свернутых челюстей. Средь венчиков поблекшей курчавой мяты «Спирминт», бесцветной перечной мяты «Пеперминт», отбеленной мяты «Экстраминт» сияют черные жемчужины лакрицы, ядовито-розовая клубника, едко-желтый лимон, ярко-синий гном Пуф. Из-за мостовых жвачек мост дель Винанте впору переименовать в Жвачный мост.
Думаю, дело было так: поначалу жваки каждый день лепил какой-то гениальный лепила. За месяц он начувингамил и наляпал на стену солидный слизистый арсенал. Эта примочка вызвала такой отклик, оказалась такой заразительной, так всех раззадорила, так зажгла, что тяготение критической массы привлекло сюда, словно в черную дыру, тысячи гамок из теневых ртов прохожих. Признаюсь, именно эта гипотеза впечатляет меня больше всего: мысль о том, что липкая инициатива одиночки, семя, измусоленное в улыбке молчаливого художника, расцветили всеми красками эту внушительную коллективную фреску, пребывающую в процессе становления.
Эх, искусство, искусство! Зачем ты торчишь на углу и жуешь чувин-гам?
Эх ты, нерадивый подросток, бесполезная очаровашка!
(1993)
Позабыться в Венеции Диого Маинарди
В Венеции мне нравится запруженный канал, безлюдный музей, церковь, закрытая на реставрацию, вспотевший турист, кинозал с душком канализации. Мне нравится, когда предприимчивый молодой человек открывает новый ресторанчик, и вскоре ресторанчик прикрывается. Мне нравится, когда куски штукатурки ветхого дворца падают на чью-то голову посреди улицы или когда мышь обгрызает оптоволоконный кабель.
Для меня Венеция – это торжество неподвижности. Это все равно что жить в одной из тех гостеприимных религиозных сект, в которых по сей день ездят на телегах, а дети умирают от кори, поскольку лекарства принимать нельзя. Я не думаю, что в Венеции дети умирают от кори, требовать этого было бы слишком.
Венеция символизирует отказ принять любую форму обновления. Отказ настолько полный, что здесь не смогли утвердиться даже ранние открытия человечества. Огонь – потому что город окружен водой. Колесо – по столь же очевидным причинам. Венецианцы предпочли бы жить на ветках деревьев, если бы там были деревья.
В этом и кроется абсолютное превосходство Венеции над остальными местами. Город вечно недвижим, он чужд тем мелким новшествам, которые обычно наполняют жизнь людей. В Венеции вы и не пытаетесь скрыть внутреннюю пустоту за мелкими бытовыми встрясками, потому что здесь обыденность не меняется, не позволяя никому замаскировать скудость своего существования.
И не то чтобы осознание этого влекло за собой серьезные травмы. Венецианцы, конечно, очень скучают, но их отчаянная скука не более невыносима, чем всякая другая. Скорее, происходит обратное. С детства они привыкают уживаться с собственным бессилием в состоянии философского приятия своей никчемности.
Для меня как писателя, который только и делает, что вновь и вновь утверждает никчемность себя самого и других людей, не может быть лучшего места на земле. С тех пор как восемь лет назад я переехал в Венецию, я ставлю под вопрос всякую возможную веру в человеческий прогресс, в развитие личности.
Теперь я погрузился в венецианское оцепенение. Мне уже никогда не уехать отсюда. Город оказывает на меня успокаивающее воздействие. Иногда во мне просыпается огромное желание снова зажить активной жизнью, но, к счастью, через несколько мгновений я опять забываюсь.
Лучшего места, чем это, и быть не может.
(1995)
Инструкции для излишне коварных соблазнителей
«Как блондиночку в гондоле / вечерком я прокатил…» и т. д. Вот прозаический подстрочник самой известной венецианской песни. Я постарался сделать его как можно точнее.
Прошлым вечером я прокатил блондинку в гондоле. Бедняжке было так приятно, что она мигом уснула. Она спала у меня на плече. Время от времени я ее будил, но от качки она снова засыпала. Луну в небе наполовину скрывали облака. Лагуна была спокойной, ветер стих. Только слабое дуновение шевелило девичьи волосы и обнажало грудь. Я любовался чертами моей ненаглядной, ее гладким личиком, ртом и прекрасной грудью и почувствовал в душе волнение, замешательство, невыразимый восторг. Какое-то время я не тревожил ее сон и сдерживался, хотя сам Амур дразнил меня. И я попробовал прилечь с ней, но разве можно беспечно отдыхать, когда рядом пылает огонь? В конце концов мне все же надоело, что она
