«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

Ее маленькая комната, где ему нравилось все: и хрупкий торшер, увешанный брелоками и стекляшками, кровать, застеленная козьим мехом, с крохотной ладанкой в изголовье, огромный толстостенный фужер, который, если плеснуть в него вино и кончиком пальца водить по стеклянному краю, начинал канифольно, подобно виолончели, звучать. За окнами мигала, пульсировал реклама, какой-то неразборчивый, сквозь шторы, вензель, и, когда, утихнув, они лежали, потухшие, реклама не могла успокоиться, пульсировала и мигала.

Часто отсюда, из ее комнатки, с ее напутствиями, он отправлялся в свои путешествия, в свои журналистские рейды, начиная долгий, на целые годы, период полетов, когда турбины неутомимо и мощно носили его из конца в конец по стране, и он, прожигая, пропарывая небо, врывался то в зеленые топи Тюмени, то в огнедышащие пески Каракумов, стараясь обнять воображением и изумленными стеклами фотокамеры образы необъятной страны.

Из каждой поездки он привозил ей дар, крохотный сувенир, который она принимала, ставила на стеклянную полочку. В этой постоянно растущей коллекции был лазурный черепок Самарканда, бронзовый высохший жук, найденный на Усюрте, мохнатый отросток маральего рога из Тувы, скрученная ракушка с Курил. Она смеялась, называла эту полочку «домашней Оружейной палатой». И однажды он действительно привез ей кинжал, зеленый, зазубренный, извлеченный из скифского, разрушенного бульдозером кургана.

Но главное, что он привозил, были его путевые репортажи, очерки, серии фотографий. Он читал ей свои писания, показывал снимки, удивляясь истинности ее оценок. Будь то снятое с вертолета огромное, как море, устье Оби. Или рассказ об армянских старухах, высохших, как стручки. Или очерк о дальневосточных пограничниках. Горожанка, не ведавшая природы и техники, сидевшая в комнатушке на Кадашах, она обнаруживала утонченное понимание образности, к которой он стремился в своих статьях и снимках. Благодаря ее связям, ее ненавязчивой протекции он в конце концов получил престижное место в одной из центральных газет.

Искусно, незаметно она помогала ему, руководила им. Вводила в московские художественные круги, очаровывая многочисленных, влиятельных, посещавших ее «салон» людей. В этой среде она была сильнее, умнее его. Вела его осторожно и властно, и он охотно ей подчинялся. Нет, она не была центром мира, как первая его любовь. Но она была той чертой, тем порогом, от которого он бросался в мир, вел свои пути и полеты и к которому приземлялся. Она не создала для него мироздания, как та, первая, но награждала опытом человеческих отношений, связями реальной культуры.

К нему, молодому очеркисту и фотографу, пришел успех. Его узнали. Он получил престижную журналистскую премию. Тогда же его пригласили в разведку, предложив уникальную деятельность, путешествия во все концы света, небывалый опыт, новую степень свободы и творчества. Когда она сказала, что ждет ребенка, хочет, чтобы у них была нормальная семья, это ошеломило его. К этому он был не готов. В своем эгоизме, в предвкушении небывалой свободы, в предчувствии уникальной судьбы он не хотел семьи, не хотел детей, не хотел домашних забот. Весь белый свет был его заботой. И он ей об этом сказал. Несколько мучительных объяснений, чувство вины и стыда. Гнев, раздражение. Чувство своей правоты, под которым, как под корочкой льда, таились неуверенность, мука.

Она легла в больницу, и ребенок их не родился. Скоро они расстались. Спустя много лет, вернувшись из Афганистана, он мельком увидел ее в театре. Она утратила свежесть молодости, налилась тяжелой, властной, самоуверенной красотой. С ней рядом был какой-то мужчина, седовласый, статный, похожий на военного, смотревший на нее с обожанием.

Так вспоминал он, лежа в походном гамаке, подвешенный между двух враждующих стран, занимая ложе малоизвестного ему человека, сандинистского сержанта Ларгоэспаде. Брезент гамака, к которому он прикасался щекой, отзывался пылью, бензином, чуть-чуть железом, слегка мужским табаком и чем-то еще, едва уловимым и нежным, быть может, запахом женских волос той, затянутой в военный мундир, что пела с сержантом любовную песню. Белосельцев вслушивался в темное молчание гор, ожидая раскатов минометной пальбы.

Больше он не любил. Его легкие, необязательные, возникавшие в поездках любови случались и обрывались по расписанию самолетных рейсов. Самолеты, подымая его в небо с богатством исписанных блокнотов и отснятых запечатанных кассет, отрывали его навсегда от вечеринок, ресторанчиков, гостиничных номеров, от тех мгновенно забываемых женщин, которые на краткий миг становились его спутницами. Окрашивали своим очарованием и женственностью город, ландшафт, где ему приходилось работать. Многие из них были прелестны, добры, от многих осталось ощущение краткого счастья. Он был благодарен им всем. Они возникали и исчезали в ритме рек и лесов, над которыми он пролетал, в последовательности городов, где он приземлялся. Не дарили никаким иным опытом, иногда попадали в кадр, за которым гналась фотокамера. Иногда возникала догадка, что в этих мимолетных, мгновенно сгоравших привязанностях напрасно тратится дар, отпущенный природой на одну-единственную женщину, на единственную любовь, на семью, детей, продолжение рода. Но он гнал от себя догадку. Он был избранник иной судьбы, носитель иной уникальной доли. Действовал во имя другой, за пределами семьи и любви, задачи – познания бесконечного мира.

Когда стал разведчиком и в его опасных рейдах случались женщины, они были частью беды и войны и гибли на этой войне. Так погибла итальянка, с которой танцевал при луне на дощатой веранде провинциальной кампучийской гостиницы, а потом стоял, потрясенный, перед воронкой от взрыва, держа в руках ее обугленную ладанку. Так погибла африканская волшебница, которой увлекся в Мозамбике, летел ее спасать из Зимбабве и видел, как она падает от пуль коммандос.

Он был несчастлив в любви и больше в ней не нуждался. Его работа в своей глубине и огромности требовала высшей организации чувств, отточенности интеллекта, соразмерности знаний и действий. Она превратила его дух в совершенный кристалл с холодными разноцветными гранями, абсолютной геометрией, где под точными углами сходились бесчисленные линии его интересов, обеспечивали выживание среди неисчислимых бед и несчастий.

Но вдруг этот жесткий драгоценный кристалл, который он выращивал много лет, упал и разбился. Словно на него наступили в давке на палубе патрульного катера с крутящимися пулеметами. Или ударили осколком упавшего в Манагуа самолета. Или оплавили пожаром в Коринто. И он потерял ориентацию, как ракета, у которой разбился гироскоп наведения. Стал сходить с ума, будто его мозг ранила пуля. И тогда появилась прелестная женщина у подножия зеленого вулкана. Бесшумно вошла в его комнату, положила на глаза теплую душистую ладонь, и он обрел иное зрение. Увидел белые снега и на них цветные дома и деревья, и она повела его по волшебным безлюдным улицам в другую страну и даль.

Он услышал далекие рокоты. Они состояли из отдельных ударов. Сливались, накапливались в ущельях, катились по ним, как огромные валуны, обрывались. Розовые зарницы в тучах казались заревом минометов, которые вели отвлекающий огонь за несколько километров от Сан-Педро.

Белосельцев встал из гамака, надел башмаки. Окна в домах оставались черными. Вышел из сада на улочку, двинулся к площади, ориентируясь на озаряемый столб колокольни. Бесшумно, не встретив прохожих, обогнул церковь. Услышал мягкий топот множества сильных ног. Спрятался в церковную нишу. Мимо, по улице, неразличимой толпой шли молчаливые люди. Вспыхнула зарница, осветила на доли секунды молодые суровые лица, огромные тюки за спиной, выпуклые белки усатого командира. Отряд уходил в Гондурас, и он, разведчик, был награжден за долготерпение. Вернулся и лег в гамак.

Глава девятая

Он проснулся не от звука, а от бесшумного налетающего толчка, колыхнувшего не гамак, а что-то внутри, в груди. Сердце соскользнуло, косо сместилось, забилось редко и сильно. Глаза раскрылись, и на глазные яблоки твердо, страшно надавил огромный красный палец. Заря грозно, близко пульсировала в прогале черных гор, посылала из своей сердцевины напряженные бесшумные импульсы. Словно небо разрезали скальпелем, раздвинули грудину, и открылась красная хлюпающая полость, ухающее, липкое сердце. И в ней, в заре, стал возникать, нарастал, ввинчивался, заполняя все небо, свистящий спиралеобразный звук, воздушно-металлический и секущий. Саданул треском по соседним домам, черепицам, кронам деревьев. Опадал, осыпался мелким шуршанием и стуком. И мысль: «Началось!.. Штурм!» – страх, мгновенная готовность, нервная будоражащая радость, острая чуткость слуха, зрения, всех проснувшихся, дрогнувших мышц, звенящий яростный бег вскипевшей крови.

Вывалился из соседнего гамака взлохмаченный Сесар. Толкал рубаху в брюки, не попадал громадной ногой в пыльный башмак. Полураздетый, вытянув худую шею, в чувяках, волоча автомат, выскочил председатель Эрнесто, замер у дверей в чуткой позе, устремив к заре круглые птичьи глаза. Новый, раскручивающийся винтообразный звук налетел, вонзился, рассек землю со свистом. И вслед за ударом, как его продолжение, повсюду залаяли и завыли собаки, заревели коровы, истошно, захлебываясь, заплакал ребенок, и где-то за деревьями, за домами поднялся тонкий женский визг. Белосельцев, словно нанизанный на этот визг, распрямлялся, опоясывал себя ремнем с пистолетом, вешал на грудь фотокамеру, прямо на колотящееся, зрячее сердце, которое, помимо зрачков, видело зарю, листву в красных мазках, винно-красный, отражающий небо осколок бутылки.