Пусть льет - Пол Боулз

— Доброе утро. Я рассчитывал, вы придете раньше.

— Ну, я заходил дважды, но вы были закрыты.

— А, слишком рано. Желаете сигарету?

— Спасибо.

Швырнув на стол зажигалку, индиец продолжил:

— Я ждал вас. Видите ли, я не мог оставить пакет здесь и не хотел носить его с собой, когда пойду обедать. Если бы вы не пришли, я бы ждал. Поэтому видите, я вам рад.

— Ох, — сказал Даер. — Простите, что заставил вас ждать.

— Ничего, ничего. — Рамлал, довольный, что выжал извинение, вытащил из брюк ключ и отпер ящик стола. Оттуда он вынул большую картонную коробку, помеченную: «Консул. Двадцать банок по пятьдесят. Смесь высококачественных выдержанных табаков, выращенных в Виргинии». — Я бы не советовал считать здесь, — сказал он. — Но вот они. — Он открыл коробку, и Даер увидел стопки тонкой белой бумаги. Затем Рамлал быстро закрыл крышку, как будто даже таким быстрым доступом воздуха можно было испортить ее нежное содержимое. Оберегающе возложив тонкую смуглую руку на коробку, он продолжал: — Их, конечно, сосчитал мой отец в Гибралтаре, и я пересчитал еще раз вчера вечером. Следовательно, могу вас заверить, что в коробке одна тысяча восемьсот пятифунтовых банкнот. Если желаете пересчитать сейчас, все в порядке. Но… — Он выразительно махнул в сторону уличной суеты, происходившей всего в нескольких шагах от них, и улыбнулся. — Нипочем не знаешь, понимаете.

— Ох, черт. Это не важно. — Даер пытался выглядеть дружелюбно. — Поверю вам на слово. Если какая-то ошибка, мы, наверное, знаем, где вас найти.

Второй, по виду слегка обидевшись, когда услышал последнюю фразу, отвернулся и вытащил большой лист сияющей сине-белой оберточной бумаги со словами «Галереи Лафайетт», напечатанной на ней через равные интервалы. С профессиональной сноровкой он сделал симпатичную упаковку и перевязал куском безупречной белой бечевки.

— Вот, прошу, — сказал он, отходя на шаг и слегка кланяясь. — И когда будете писать мистеру Эшкому-Дэнверзу, пожалуйста, не забудьте передать ему привет от моего отца и мое почтение.

Даер поблагодарил его и вышел на улицу, крепко держа сверток. Полдела, во всяком случае, сделано, подумал он. Когда он съест что-нибудь, «Креди Фонсье» откроется. Он прошагал по Соко-де-Фуэре к итальянскому ресторану, где ел накануне вечером. Связки больших замызганных белых купюр совсем не походили на деньги; цвет у денег — зеленый, и настоящие банковские билеты малы и удобны. Для него не было новым ощущение держать в руках крупную сумму банкнот, которые ему не принадлежали, так что мысль об ответственности не вызывала у него недолжной нервозности. В ресторане он положил сверток на пол у своей ноги и за едой время от времени поглядывал на него. Не когда-нибудь, а сегодня, думал он, ему хотелось бы стать свободным, взять напрокат небольшой автомобиль со складным верхом, быть может, и выехать на природу с Хадижей, а еще лучше — прыгнуть на поезд и просто ехать в Африку, до конца линии. (А оттуда? Африка — большая, она сама что-нибудь предложит.) Он даже удовольствовался бы еще одним паломничеством на пляж и на сей раз вошел бы в воду и немного размялся. Вместо этого лучшая часть дня будет занята визитами в «Креди Фонсье» и отель «Атлантиду», а Уилкокс найдет к чему придраться и наорет на него, как только узнает, что деньги благополучно в банке. Он решил сказать ему, что проходил мимо лавки Рамлала и видел, что она закрыта, три раза, а не два.

В несколько минут третьего он встал, взял сверток и расплатился по счету с коренастой patronne,[93] стоявшей за стойкой бара у двери. Выйдя на ослепительный солнечный свет, немного пожалел себя в такой день за взятые обязательства. Когда он дошел до «Креди Фонсье», двери его были открыты, и он вступил в затрапезный сумрак его публичного зала. За железной решеткой окошек виднелись счетоводы, сидевшие на высоких табуретах за своими хаотичными столами. Он двинулся вверх по щербатой мраморной лестнице; его позвал обратно марокканец в форме.

— Мистер Бензекри, — сказал он.

Марокканец пропустил его, но посмотрел вслед с подозрением.

Темно-желтые стены маленького кабинета были обезображены ржавыми пятнами, что чудовищно расползлись от потолка до пола. Мистер Бензекри сидел в громадном черном кресле и выглядел еще печальнее, чем при их встрече в кафе «Эспанья». Он очень медленно кивал, разворачивая коробку, словно говоря: «Ах да. Опять считать эти грязные бумажки и заниматься ими». Но, увидев тщательно перевязанные пачки внутри, он резко взглянул на Даера:

— Пятифунтовые? Мы не можем их принять.

— Что? — Громкость собственного голоса удивила Даера. — Не можете принять? — Он увидел, как пускается в нескончаемую череду походов между раздражительным Уилкоксом и улыбчивым Рамлалом.

Тем не менее мистер Бензекри был очень спокоен.

— Пятифунтовые купюры, как вам известно, здесь вне закона. — Даер собирался его перебить, возмущенно апеллируя к собственному незнанию, но мистер Бензекри, уже оборачивая коробку сине-белой бумагой, продолжил: — Шокрон вам это обменяет. Даст вам песеты, и мы купим их за фунты. Мистер Эшком-Дэнверз, конечно, желает фунтов на своих счетах. На обмене он потеряет в два раза больше, но уж простите. Эти купюры в Танжере нелегальны.

Даер по-прежнему не понимал.

— Но отчего вы решили, что этот человек… — замялся он.

— Шокрон?

— …С чего вы взяли, что он станет покупать нелегальные платежные средства?

Слабая краткая усмешка тронула меланхоличные губы мистера Бензекри.

— Он их возьмет, — тихо сказал он. И вновь откинулся на спинку, глядя прямо перед собой, точно посетитель уже вышел. Но затем, пока Даер забирал опять аккуратно перевязанный сверток, он сказал: — Постойте, — подался вперед и накарябал в блокноте несколько слов, вырвал листок и протянул ему. — Отдайте это Шокрону. Возвращайтесь до четырех. В четыре мы закрываемся. Адрес на верху листка.

«Много мне от этого пользы!» — подумал Даер. Он поблагодарил мистера Бензекри и спустился, вышел на Соко-Чико, где опускали полосатую маркизу над террасой кафе «Сентраль», чтобы защитить посетителей от жаркого дневного солнца. Там он подошел к местному полицейскому, важно стоявшему в центре пласы, и спросил, как ему пройти к калье Синагога. Та была поблизости: вверх по главной улице и налево, так он понял по жестам. Вся надежда сходить на пляж пропала. Следующий солнечный день, как этот, может случиться еще через две недели; нипочем не скажешь. Про себя он выругал Рамлала, Уилкокса, Эшкома-Дэнверза.

Контора Шокрона располагалась на вершине лестничного пролета, в захламленной комнатенке, выступавшей над узкой улочкой снизу, и седобородый Шокрон, смотревшийся очень солидно в длинном черном одеянье и ермолке, которые носили в здешнем обществе евреи постарше, просиял, прочтя записку Бензекри. По-английски вместе с тем он почти не говорил.

— Покажи, — сказал он, тыча в коробку, которую Даер открыл. — Сядь, — предложил Шокрон, снял с коробки упаковку и быстро принялся считать купюры, время от времени увлажняя палец кончиком языка.

«Они с Бензекри, вероятно, жулики», — тягостно подумал Даер. Но все равно ценность фунта в песетах объявлялась на грифельных досках каждые несколько шагов вдоль по улице; обменный курс не мог слишком отклоняться. А может, и мог, если фунты нелегальны. Даже если сами купюры имели силу, само их присутствие здесь было результатом нарушения закона; не было никакой возможности обратиться к властям, какие бы курсы обмена ни пришли в голову Шокрону и Бензекри. Внизу на улицах долгие крики медленно проходившего мимо торговца сластями звучали как религиозные распевы. Умелые пальцы мистера Шокрона продолжали перебирать уголки банкнот. Иногда он поднимал какую-нибудь к свету, поступавшему через окно, и, прищурившись, рассматривал. Покончив с пачкой, он скрупулезно вновь ее обвязывал, ни разу не посмотрев на Даера. Наконец сложил все пачки обратно в коробку и, взяв клочок бумаги, который ему прислал мистер Бензекри, перевернул его и написал на обратной стороне: 138 песет. Бумажку он подвинул Даеру и уставился на него. То было немного выше уличного курса, который колебался от 133 до 136 за фунт. По-прежнему подозревая, кривясь и жестикулируя, Даер сказал:

— Что вы делаете с такими деньгами? — (Похоже было, что Шокрон понимает по-английски больше, чем говорит.)

— Палестина, — лаконично ответил он, показав за окно.

Даер начал умножать 138 на 9000, просто развлечения ради. Затем выписал цифры: 1, 4, 2 — и передал бумажку обратно — посмотреть, какой будет реакция. Шокрон залопотал по-испански, и легко было видеть, что у него нет намерения так повышать. Где-то в потоке слов Даер уловил фамилию Бензекри; это, а также мысль, что сто сорок две — это слишком много песет на фунт, было единственным, что он ухватил из монолога. Тем не менее он разогревался для игры. Если сидеть спокойно, подумал он, Шокрон поднимет свое предложение. Заняло какое-то время. Шокрон вытащил записную книжку из ящика стола и принялся за серию сложных арифметических упражнений. В какой-то момент он извлек маленькую серебряную коробочку и сделал понюшку каждой ноздрей. Подчеркнуто убрал ее и продолжил работу. Даер пристукивал правым носком по красным плиткам пола, отбивая марш, ждал. Здесь можно менять цену чего угодно, утверждал Уилкокс, если умеешь это делать, и первейшие достоинства в деле — терпение и напускное безразличие. (Он вспомнил анекдот Уилкокса о марокканском селянине на почте, который пять минут пытался купить семидесятипятисентимовую марку за шестьдесят сентимо и отвернулся оскорбленный, когда почтовый служащий отказался с ним торговаться.) В этом случае безразличие было более чем притворным: он не был заинтересован в сбережении Эшкому-Дэнверзу нескольких тысяч песет. Это была игра, и только. Он попробовал вообразить, каково ему было бы в этот миг, будь деньги его собственные. Вероятно, вообще не хватило бы мужества на попытки торговаться. Есть разница между игрой с деньгами, которые не настоящие, и с настоящими. Но в данный момент ничто не было настоящим. Маленькая комната, загроможденная старой мебелью, бородатый человек в черном напротив него, механически пишущий цифры в тетрадке, золотой свет увядающего дня, уличные звуки чьей-то жизни за окном — все это было проникнуто необъяснимым свойством неуверенности, что отнимало у них знакомое ощущение спокойствия, содержавшегося в самой мысли о реальности. Превыше прочего он сознавал нелепость собственного положения. В уме у него не было сомнения, что звонок из американского представительства как-то связан с предполагаемым разбирательством насчет мадам Жувнон. Если он пренебрежет и звонком, и приглашением на ужин, к завтрашнему дню его начнут дергать с обеих сторон.