Очерки агентурной борьбы: Кёнигсберг, Данциг, Берлин, Варшава, Париж. 1920–1930-е годы - Олег Черенин

С другой стороны, Хупер, планируя акцию по захвату Гискеса, если признать, что он «честно» работал на Абвер, мог просто устранить последнего как свидетеля своего предательства. Гискесу, со слов Протце, якобы было известно, что Хупер, вызывая его на встречу, планировал его убить.

В изложении Фараго этот эпизод «расцвечен» таким образом, что только в самый последний момент Гискес, получив предупреждение Протце о «предательстве» Хупера, отменил встречу со своим «агентом» на полпути[207].

Клуйтерс в оправдание Хупера приводит несколько примеров. Во-первых, на встрече с Гискесом он назвал покойного уже Далтона как действующего сотрудника английской разведки. И действительно, этот факт нашел отражение в подготовленной РСХА так называемой розыскной книге по Англии для оккупационных властей. В эту книгу, отпечатанную перед предполагаемой высадкой Вермахта в Великобританию в 1940 году, были занесены персональные данные на лиц, подлежащих немедленному задержанию в случае их обнаружения на островах. Там значится некий Хью Далтон, правда, как администратор Лондонского университета[208].

Во-вторых, Хупер мог действительно назвать Крюгера как английского агента, но, зная о его судьбе, сделал это уже после его ареста.

В-третьих, дальнейшая работа Хупера в годы Второй мировой войны в английских спецслужбах может свидетельствовать, что он после всех вышеизложенных событий успешно прошел, условно говоря, «фильтрацию», предусматривавшую детальное выяснение всех эпизодов его предвоенной деятельности на посту заместителя начальника станции МИ-6 в Гааге. Если бы у руководства английской разведки были хоть малейшие сомнения в «верности» Хупера, оно никогда бы не доверило ему ответственную работу во время войны.

Но, повторим, что конечную точку в истории противоборства Протце с англичанами ставить еще рано. И нас почти наверняка ожидают новые «скелеты в шкафах», хранящиеся в еще не исследованных и не опубликованных архивах.

Но другая загадка, очевидно, навсегда останется неразгаданной для исследователей. Речь идет о возможном участии Рихарда Протце в судьбе советского разведчика Хана Пика. Мы помним, что Хупер во время своих «заигрываний» с Абвером назвал Гискесу имя Пика как агента советской разведки и даже предложил использовать его в интересах Абвера. С позиций сегодняшнего дня нам трудно судить о мотивах отказа последнего от использования Пика в перспективной, на первый взгляд, оперативной комбинации. Но тот факт, что германская разведка не проявила к ней интереса, может косвенно свидетельствовать о возможном участии Протце в судьбе советского агента.

В истории взаимоотношений Хупера и Пика имелся эпизод их кратковременной совместной работы в одном из коммерческих предприятий (после ухода Хупера из МИ-6). Именно тогда агент Протце Хоогевеен («Мэннинг»), знавший Хупера как английского разведчика, и обратился к нему и Пику с деловым предложением о покупке патента на какое-то изобретение. То есть, со слов Хоогевеена, Протце о существовании Пика было почти наверняка известно. И было бы совсем странно, если бы Гискес не доложил Протце как руководителю всех контрразведывательных операций Абвера в Голландии о соответствующем предложении Хупера.

Из английских источников также известно, что Пик после оккупации Голландии был арестован гестапо, но его арест был вызван не его деятельностью в пользу советской разведки, а всего лишь коммунистическим прошлым, сведения о котором были почерпнуты немцами из архивов голландской политической полиции. Содержавшийся в годы войны в немецком концлагере, Пик после ее окончания продолжал жить в Голландии, постоянно находясь у голландцев и англичан под подозрением сначала как коммунист, а позже как советский разведчик[209].

Это обстоятельство имеет важное значение с точки зрения ответа на вопрос: почему гестапо арестовало Пика не как советского разведчика, а как участника коммунистического движения в далеких 1920-х годах[210]. Наиболее убедительной на этот счет версией является то, что Гискес, либо сам, либо по «настоятельной рекомендации» Протце, не принял мер к реализации столь важной для германской разведки информации.

Это может быть вполне объяснено какими-то оперативными соображениями Абвера, не последнюю роль в выработке которых в силу занимаемого положения играл Протце, несмотря на свой «уход» из разведки. Но это может быть оправданным до 22 июня 1941 года. После же этой даты, когда с началом нападения Германии на СССР все органы германской контрразведки, и по линии гестапо, и по линии Абвера, были заняты вскрытием советских агентурных сетей в рамках операции «Красная капелла», логичных и связных объяснений «делу Пика» нет.

Ответ на вопрос, почему германская контрразведка, имея такую важную наводку на Пика, не придала ей значения, лежит в области взаимоотношений Гискеса, Хупера и Протце. Насколько была важной роль последнего в этом деле, мы можем только догадываться. Выводы по этому эпизоду делать преждевременно, но сразу же вспоминается участие Протце в судьбе другого агента советской разведки — Романа Бирка.

Протце, Веземан, Кривицкий

Утром 10 февраля 1941 года в одном из номеров вашингтонского отеля «Бельвю» был обнаружен труп мужчины средних лет, характерными особенностями внешности которого были густые черные брови и абсолютно седые волосы. Причиной смерти явилось, как было записано в полицейском протоколе, «проникающее ранение в голову» револьверной пули 38-го калибра, который был обнаружен тут же в номере. На столе лежали три предсмертные записки на английском, русском и немецком языках. Опрос служащих гостиницы показал, что погибший был зарегистрирован под именем Вальтера Порефа, что он поселился накануне и в день смерти должен был выселиться из гостиницы. Проводивший осмотр места происшествия сержант местной полиции Гест установил, что одна из записок предназначалась адвокату пострадавшего Валдману со стандартной в таких случаях просьбой оказать помощь семье погибшего.

В ходе первичных следственных действий было установлено, что признаки борьбы, сопровождавшиеся в таких случаях беспорядком, отсутствовали, револьвер лежал рядом с трупом, входная дверь была заперта изнутри. Совокупность всех этих признаков и найденные предсмертные записки, по мысли детективов, ясно указывала на самоубийство. Некоторое сомнение об обстоятельствах смерти вызвали лишь личные документы погибшего, которые были выписаны канадскими властями на имя Самюэля Гинзберга, но и этот факт не устранил версию самоубийства.

Завершив все требующиеся процессуальные действия, вашингтонская полиция готовилась сдавать дело самоубийцы в архив, когда в управление позвонил адвокат Валдман и сообщил сенсационную новость. Оказывается, настоящая фамилия погибшего была не Пореф и не Гинзберг, а Кривицкий. Еще совсем недавно эта фамилия не сходила со страниц американских и европейских газет, доставляя жадным до сенсационных разоблачений обывателям пищу для досужих разговоров о деятельности «кровавого ОГПУ» в странах Европы. В прошлом погибший действительно был одним из высокопоставленных сотрудников советской разведки, действовавшим почти два десятилетия в целом ряде европейских стран.

Вся тогдашняя пресса и подавляющее большинство современных исследователей исходили из предположения, что только Советский Союз был заинтересован в устранении Кривицкого. Значит, если предположить что самоубийства не было, а важных, правда, косвенных указаний на этот счет было множество, то, следовательно, к его смерти была причастна советская разведка[211].

Но в своих воспоминаниях П. Судоплатов утверждает, что, насколько ему было известно, на Лубянке самоубийство Кривицкого было воспринято как следствие нервного срыва, вызванного депрессией, и что советская разведка к его смерти отношения не имела[212]. Уточнение «насколько мне известно», предполагает, что Судоплатов мог и не знать о возможном ее участии в ликвидации Кривицкого. Но, с другой стороны, занимаемое им тогда высокое служебное положение, предполагавшее большую осведомленность о происходящих на «внутренней кухне» разведки событиях, является важным косвенным подтверждением версии о действительном неучастии советской разведки в устранении Кривицкого. Мы тоже условно ее примем.

При наличии некоторых обстоятельств, имеющих прямое отношение к личности Протце, версия о самоубийстве бывшего советского разведчика могла действительно рассматриваться как наиболее правдоподобная. Но, как мы могли убедиться не раз, возникает очередная загадка, имеющая прямое отношение к некоторым обстоятельствам жизни и смерти Кривицкого.

Немного отвлечемся от февральских событий 1941 года в Вашингтоне, чтобы вернуться в Голландию, Англию, Швейцарию 1935–1939 годов. В нашем повествовании появляется еще один участник крупнейших разведывательных акций германских спецслужб в Европе в 1930-х годах, жизнь и профессиональная деятельность которого самым тесным образом переплелась с судьбами некоторых наших героев.