Странник и его страна - Михаил Веллер

– Где я их высушу?!

– Ты меня удивляешь. Где сушат доски?

– В жопе!!

– Ладно, ладно. Не кричи! Позвони на фабрику музыкальных инструментов Луначарского.

– Балалайку для церковного хора купить?

– Ты поостри еще, работничек хренов! Там сушильные мастерские. Оплата по безналичному.

Заказываю шаланду. Снимаю мэнээсов. Везу на фабрику. По акту приемки их уже не двенадцать кубов, а одиннадцать.

Звонят через неделю. Еду, забираю, заносим внутрь, складываем в штабель. Завэкспозицией тщательно мерит штабель рулеткой, перемножает на бумажке. Девять с половиной кубов. Матерится со вкусом и виртуозно: хранитель культуры.

– Усушка и утруска, Георгий Георгиевич. Везли, бросали, сушили.

– Чтоб у вас так усохло, чтоб трясти нечем было!

Приходит директор, клеит прядь поперек лысины:

– Юра, да обойдемся мы без этих досок. Я с самого начала был против подиумов. Они перспективу едят.

– Это вы меня, Слава, все едите! Вашу мать, полгода ждал этих вонючих дров!

Через полгода:

– Доски отвезешь в Гатчину, сдашь на древообделочный комбинат. Вместо них возьмешь древостружечные плиты на планшеты. Я с замом по производству договорился.

Грузим. Явно меньше девяти с половиной кубов. Десяток досок мы со столяром сами унесли в столярку, пригодятся.

Зима, серо, скользко, шаланда еле ползет. Ноет, выматывает душу и ползет. Эдак я вернусь завтра.

– Давай, отец родимый! – погоняю извозчика. – Я тебе сколько хочешь часов и километров подпишу!

– Да скользко же.

– Нас же все обгоняют, ты посмотри!

Он бубнит про гололед, резину и тормоза. Но я давлю на него, он давит на газ, мы разгоняемся: бодримся, веселеем.

И на повороте слетаем с дороги в кювет, в поле. Шаланда опрокидывается на бок, выворачивая замок тягача. Доски – веером по всему снежному полю.

– Как они меня заколебали!.. – молюсь я лесопильному богу.

Водитель безропотно обследует свое несчастье. Мокрый снег выше колен.

– Трактор нужен, – произносит он священное заклятие. Он маленький, старый, скромно-жуликоватый, и его ничем не пронять.

Я уезжаю на попутной в Гатчину. Организовывать помощь с древокомбината.

Зам по производству спокоен, будто они только и собирают доски по полям. Звонит насчет трактора, отряжает работягу мне в помощь на погрузку, гонит со мной разгрузившуюся во дворе шаланду.

В собор я вернулся послезавтра.

– Слушай. У тебя уже есть опыт работы с пиломатериалами…

– Юрий Арсентьевич, вы какого роста?

– А что?..

– У нас с Гомозовым в подвале шесть досок осталось, он из них прикидывает гроб на продажу сделать.

Реставрация

Где-то вверху под сводами, на полпути к раю, торчали два полукруглых балкончика. Там, среди света и воздуха, помещались два привилегированных кабинета. На один каждое утро карабкалась и задыхалась Софья Абрамовна, профессор Рутенбург. Писать монографию о раннем христианстве. С собой она волокла судки с обедом. Наверху пряталась запрещенная плитка. Спускаться и подниматься дважды в день было свыше ее сил. Десять лет она писала заявления на кабинет внизу. Там все было занято директором, хозчастью и экскурсоводами. Раз в год она грозила директору выброситься с балкона.

На втором балконе бессменно, как в гнезде, жил реставратор Семен Израилевич. Казалось, он там и вылупился лет семьдесят назад. Он умудрился провести себе в гнездо параллельную телефонную линию, и теперь только седой птичьей головкой крутил над краем. Телефонировал заказы с доставкой наверх.

Семен Израилевич снисходительно и сочувственно относился к всеобщей неумелости и безрукости. Расставаясь с выполненным заказом, он безнадежно махал рукой и отворачивался, вздыхая. Отреставрированную икону четырнадцатого века, отмытую, осветленную и закрепленную, на отпаркетированной доске с ювелирно собранным левкасом, он вложил Рашковой в руки и сжал ее пальцы поверх предохранительной шелковой бумаги, Рашкова порозовела от благодарности и любви к искусству, пискнула все слова, поцеловала Семена Израилевича в лобик и уронила икону с балкона.

Внизу с ней от истерики сделался приступ смеха.

– Четырнадцатый век!.. – заливалась она. – Четыре тысячи рублей! Ха-ха-ха!.. Пополам… ха-ха-ха!

А в столярке телефона не было, поэтому к нам пришли из экскурсоводской и передали вызов наверх.

– Вот эту картину, – застенчиво сказал Семен Израилевич, – надо отнести для дальнейшей работы в реставрационные мастерские Русского музея. Они ждут. Игорь, я могу доверить только тебе. И твоему… другу. – И он показал пальчиком на огромное полотно два на три, вылезавшее на лестницу.

– Семен Израилевич, – сказал Игорь, – эту мондулу я лично год назад поднимал к вам на веревке. С Валерой и Толиком.

– И что? – не понял Семен Израилевич.

– Хорошо, я понял, – сказал он.

Он достал из шкапчика у стенки две мензурки, поставил на табурет, снял с полки колбу и отмерил струю.

– Немножко спирта, – пояснил он.

Шпателем отделил в кастрюльке два ломтя массы типа студня и расположил на жестяном подносике. Студень пах рыбой и медом одновременно.

– Осетровый клей? – понюхал Игорь.

Мы закусили реставрационный спирт реставрационным клеем и сказали, что и ничего бы страшного от курения картинам не было. И стали примеряться к картине. Она не пролезала в повороты лестницы в стене.

– А снять с подрамника нельзя? – интимно заканючил Игорь. – Я бы мигом! А потом обратно как было.

Мы спустили картину на веревке и отнесли в Русский музей. На набережной канала нас парусило, как яхту.

Да, так я всего лишь хотел сказать, что когда мы выносили из Русского музея картину после реставрации – нас никто ни о чем не спросил: ни в охране, ни на выходе, ни во дворе, ни милицейский пост у ворот. Тащат двое в черных халатах здоровенную картину через главный вход – и так и надо.

– Давай завтра еще одну вынесем! – размечтались мы.

Пыточная камера

Прошлый завхоз, Михалыч-старый, был дока. Он двинул четыре тысячи квадратов реставрационного оцинкованного железа, перекрыл собор обычной кровельной жестью, на разницу купил черную «Волгу», полученную по музейной разнарядке, и свалил в туман, сделав ребенка восемнадцатилетней машинистке.

Новый зам по АХЧ, Арсентьич, завидовал предшественнику обескураженно. Все было сперто до него.

– Административно-хозяйственная часть – базис учреждения, – повторял он. И посылал нас с Игорем на разведку в неучтенные закрома и забытые залежи.

– Полный списочек запасников представите – чего, где, сколько!

В бесконечных подвалах западного крыла колоннады недавно нашли восемнадцатиметрового Будду. В тридцатые годы его привезли из Бурятии, разоряя дацаны. Разобрали по секциям, перегрузили с верблюдов в вагоны, и свалили здесь. Потом все вымерли в блокаду, а документацию сожгли в буржуйках. Теперь Будде радовались, как кладу. Описали, обфотографировали и сделали две кандидатские диссертации. Арсентьич так горевал, словно найди его он, так продал бы на медь.

В одной из экспедиций в катакомбы восточного крыла мы нашли паркет. Роскошную буковую плаху. Стопки были ровно обернуты буковым же шпоном и обтянуты латунной проволокой.

– Миха-алыч забыл!.. – умилился Игорь. – Он по-срочному увольнялся, дир следствием грозил.

Паркета набиралось квадратных метров сто. Было естественно продать его кому-нибудь для дачи. Мы прикинули стоимость и поздравили друг друга с праздником.

Вдохновленные нежданным богатством, мы углублялись в подземные ходы, как кладоискатели. Фонарик выхватывал из мрака ящик застывшего цемента, кладбищенский железный крест, полное собрание сочинений Сталина, чей-то бюст с эполетами и банки из-под краски. Мы пригибались гуськом, свод стукал в макушку.

Вдали показался свет.

– Интересно, куда это мы вышли?..

Проход расширился, свод поднялся, электрическая желтизна обогатилась багрово-красным оттенком. Донесся фальцет Жеребиной, перечислявший ужасы Средневековья. И мы выбрались с тыла в пыточную камеру, которой замыкалась подвальная анфилада экспозиции. Стараясь не порушить жаровню, дыбу, муляжи палачей с жертвой и прочие испанские сапоги, полезли наружу.

Нас оглушил хоровой вопль. Вопили дети, и ледяной ужас смерти являл себя в невообразимых дискантах. Там оцепенел класс пионеров, и волосы их стояли дыбом. Посреди их высилась Жеребина, глаза ее расширились за границы очков и она хватала ртом воздух.

Мы сделали успокаивающие жесты – и тогда они ломанулись прочь, в панике спотыкаясь и падая друг на друга. Снесли вертушку с фотографиями, опрокинули витрину и рыцарский доспех, крик рассыпался на звуки индивидуального спасения с надрывными задыхающимися подстонами. Мужественная Жеребина, как мать-наседка, прикрывала их сзади раскинутыми крыльями, суетливо подпрыгивая.

– Какие-то беспокойные пионеры, – сказал Игорь.