Странник и его страна - Михаил Веллер

А заместо радио висел у меня тогда на гвозде динамик громкой связи с подводной лодки. Друг подарил. Втыкаю я проводок в радиорозетку – а там Пушкина читают. «Станционный смотритель». Да как! Я такого гениального чтения прозы не слыхал. Вся суть дана в мудром грустном голосе… И: «Читал заслуженный артист республики Игорь Дмитриев». Ух ты зараза…

Ну?! Неделя – и я встречаю Дмитриева на Аничковом мосту! И говорю ему все слова с придыханием. А он снимает кепочку клетчатую английскую со своих кудрявых седин:

– Спасибо вам, – говорит, – на добром слове.

И дальше пошел – играть своих порочных дворян и царских генералов. И нечего было интеллигентному человеку делать на тех телефильмах.

Казанский собор

Стигматы

Я пришел в Казанский собор 22 апреля, в день Все союзного коммунистического субботника в честь дня рождения Ленина, и не важно было, на какой день недели приходился субботник. Танцуют все!

Церковнославянская золотая вязь в длину фронтона вылезала над крылья колоннад: «Всесоюзный государственный музей истории религии и атеизма».

Отдел кадров освидетельствовал мой университетский диплом и выдал красные корочки «Министерство культуры РСФСР». Внутри корочек было написано: «Младший научный сотрудник». Я влился в ряды научной интеллигенции.

Но работать головой оказалось еще рано. Путь в науку лежал через реэкспозицию. Это юмористический вариант пути в звезды через тернии.

Реэкспозиция – это: ре-экс-позиция. Позиции делают экс и ре-позиционируют, но уже иначе. Типа перестановки мебели со сменой штор и обоев.

Толпа младших и старших научных сотрудников под управлением доцентов, возглавляемых профессорами, сверлила, вбивала, клеила, переносила, пилила, резала, примеряла, поднимала и роняла вдребезги, попадая себе по пальцам. Я был приятно поражен неформальными отношениями в академической среде.

Мне дали плексигласовую пластинку с дырочками по углам и велели привинтить вон на тот планшет, прижав под плексиглас какую-то картинку. Шурупы в ДСП лезть не хотели. Эти древостружечные плиты так спрессованы и таким пропитаны, что их надо сверлить. Но электродрель была одна на всех, дрелей ручных и коловоротов не было, я украл молоток почтенной дамы и гвоздем наметил дырочки.

Статуи и витрины в главном нефе и подвальном этаже чуточку перемещали, экспонаты чуточку заменяли, этикетки чуточку переписывали, свет ставили чуточку иначе. Интеллигенция негодовала, что ее за ту же зарплату перевели в рабочий класс, и демонстрировала полную свою непригодность по Марксу выступить в качестве производительной силы.

Потом они посмотрели на часы, закричали что ж такое, положили планшет на две тумбы и быстрей пожарных накрыли на нем стол из сухого с водкой и бутербродов. Повеселели страшно и выпили за Ленина с бревном.

А я крутил свои шурупы, докручивая порученное мне количество. Меня приняли не на постоянную, как обещали, а сначала два месяца временно типа испытательного срока. И я налегал своей крестовой отверткой, давил всем весом на ладонь и менял руки, уставая.

И вот уже иду я по улице с бутылкой к друзьям, а кругом настроение, будто с уроков отпустили. Развлечений было мало, люди радовались любой возможности не работать.

Пришел в компанию, застолье приветствует, сажают, наливают. Я им – про первый рабочий день в Казанском соборе. И тут они переглядываются, и на меня – со страхом:

– А что это у тебя за стигматы?

У меня посреди ладоней – кровавые дыры. От отвертки. Старался.

– А, это? Я же говорил – реэкспозиция! Пришлось на кресте повисеть немного.

– Нет, серьезно!

– Если честно – сам только что заметил. Может, к кожнику сходить? Или к священнику?

– Слушай, ты больше в этот собор не ходи.

Ржали и безбожно пили за то, как Господь метит шельму.

Экскурсии

Экскурсоводов в Казанском не было. Экскурсии водили младшие научные сотрудники. У нас была экскурсионная нагрузка. Нагрузку калькулировал замдиректора по научной работе. Мне он нарисовал два часа в неделю. Чтоб не сильно отвлекался от полезного ручного труда.

Первая тема была общая: обзорная, как у всех. Вторая – согласно определенной научной ориентации: возникновение и ранние формы религии.

Термина «стадный инстинкт» мы еще не знали, но к экскурсантам относились примерно так. Сливаясь в толпу и доверяя свои мозги специально обученному сотруднику, люди превращаются в идиотов автоматически.

– А сколько всего колонн в Казанском соборе? – спрашивали они и смотрели с внимательностью баранов перед новыми воротами.

На этот вопрос было много ответов. Цифра варьировалась в зависимости от настроения мэнээса. От семидесяти двух до ста сорока четырех. Лишь бы четное число. Сбрасывая им на уши лапшу, ты взмывал над своей зарплатой и униженным статусом. Ответ был местью за вопрос. Спросил – на.

Второй дежурный вопрос:

– А сколько весит люстра?

А сколько бы вам хотелось? Двести семьдесят шесть килограммов подойдет? Не впечатляет. Тонну восемьсот семьдесят! А четыре тонны двести сорок не хотите?! Ой, не может быть!.. Хо-хо, еще и не то может, она же литой бронзы! Да-а?.. А вы как думали!

На самой вершине купола, на золоченом шаре, креста в те советские поры не было, а торчал небольшой шпиль; и очень хотелось убедиться, что осталось в шаре хоть гнездо от креста: невелика высота – но духоподъемна.

Больше всего народу нравилось, что архитектор Воронихин был внебрачным сыном графа Строганова от крепостной. Папик дал ему вольную, протежировал поступление в Академию Художеств и обеспечил двухлетнюю стажировку в Италии. И уж победа в конкурсе проектов на новый столичный собор тоже без папы не обошлась, будьте спокойны. Пилить казну и тогда хорошо умели. Советских людей эта биография самородка буквально завораживала. Внимали, как дети в кукольном театре, которым Буратино читает программу КПСС.

Еще им нравилось, что Кутузов, оказывается, похоронен здесь, а сердце его в серебряном сосуде похоронено в Бунцлау, а сам Кутузов был масоном. То есть с наибольшим успехом впаривалась информация сюжетно-биографического характера.

А категорически не нравилось то, что противоречило вложенным ранее убеждениям.

– Так мы что… не происходили от неандертальцев?! Как это… А как же Дарвин?.. А от кого тогда? Я думаю – здесь вы не правы: вот Энгельс писал…

– Так это как это – что же, религия всегда была?.. И попы?.. Да ну-у – и как это ученые могли установить, спрашивается?..

Сведения о реальном, скорее всего, существовании Иисуса Христа как исторической фигуры, – отвергались как идеологическая диверсия:

– Это кто же вам позволил такое говорить? А еще комсомолец, наверное!

Доверчивый народ в большинстве своем гордился государственным образом мыслей и попов готов был ссылать на Колыму. Так учили в школе, в газетах, по телевизору и на политзанятиях.

Черт возьми. Это мы, штатные платные атеисты, хранили историческое и материалистическое обоснование религий! В забитых книгами и иконами закутках мы чокались:

– Ну – за святую веру!

– За Магомета!

– За Шакья-Муни!

Доски

– Сейчас поедешь на товарный двор, привезешь доски.

– Какие доски?

– Для подиумов в боковых нефах.

– Сколько их?

– Чего сколько?

– Досок.

– На месте разберешься.

– А документы есть?

– Какие еще тебе документы!

– Ну… накладная… спецификация… ассортимент.

– Вот документы там тоже на месте получишь и привезешь.

– Машина какая?

– Машина? А на троллейбусе не доедешь?

– А обратно?

– Слушай, ну ты что, ребенок, вообще ничего не можешь? Закажешь в автопредприятии, оплата по безналичному.

Еду. Ищу. Опрашиваю всех. Нахожу доски. Двенадцать кубометров. Шестиметровая дюймовка, двадцать сантиметров ширины. Договариваюсь о машине. С грузчиками не договориться – их безнал не колышет, а у диспетчерской свои заботы. Звоню в музей, велю столяру гнать пять-шесть рыл молодежи. К вечеру с шестью мэнээсами загружаю шаланду. К ночи разгружаем ее под колоннаду.

– Ты чего привез?

– Не понял.

– Вот именно что не понял! Они же сырые! Я что за тебя, от завэкспозиции выслушивать всякое должен?

– Значит, так. Сказали привезти – привез. Какие были!

– Ладно, ладно. Только их надо высушить?

– Где я их высушу?!

– Ты меня удивляешь. Где сушат доски?

– В жопе!!

– Ладно, ладно. Не кричи! Позвони на фабрику музыкальных инструментов Луначарского.

– Балалайку для церковного хора купить?

– Ты поостри еще, работничек хренов! Там сушильные мастерские. Оплата по безналичному.

Заказываю шаланду. Снимаю мэнээсов. Везу на фабрику. По акту приемки их уже не двенадцать кубов, а одиннадцать.

Звонят через неделю. Еду, забираю, заносим внутрь, складываем в штабель. Завэкспозицией тщательно мерит штабель рулеткой, перемножает на бумажке. Девять с половиной кубов. Матерится со вкусом и виртуозно: хранитель культуры.