Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

силах убежать.

Время льется даже в тесные

этажи души подвальные,

сны мне стали сниться пресные

и уныло односпальные.

С увлечением жизни моей детектив

я читаю, почти до конца проглотив.

Тут сюжет уникального кроя:

сам читатель — убийца героя.

Кипя, спеша и споря,

состарились друзья,

и пьем теперь мы с горя,

что пить уже нельзя.

Болтая и трепясь, мы не фальшивы,

мы просто оскудению перечим;

чем более мы лысы и плешивы,

тем более кудрявы наши речи.

Подруг моих поблекшие черты

бестактным не задену я вниманием,

я только на увядшие цветы

смотрю теперь с печальным

пониманием.

То ли поумнел седой еврей:

мира не исправишь все равно,

то ли стал от возраста добрей,

то ли жалко гнева на гавно.

Уже не люблю я витать в облаках,

усевшись на тихой скамье,

нужнее мне ножка цыпленка в руках,

чем сон о копченой свинье.

Весь день суетой загуби,

плетусь я к усталому ужину

и вечером в куче себя

уже не ищу я жемчужину.

Знаю старцев, на жизненном склоне

коротающих тихие дни

в том невидимом облаке вони,

что когда-то издали они.

Шепнуло мне прелестное создание,

что я еще и строен и удал,

но с нею на любовное свидание

на ровно четверть века опоздал.

Другим теперь со сцены соловьи

поют в их артистической красе,

а я лишь выступления свои

хожу теперь смотреть, и то не все.

Течет сквозь нас река времен,

кипя вокруг, как суп;

был молод я и неумен,

теперь я стар и глуп.

Пришел я с возрастом к тому,

что меньше пью, чем ем,

а пью так мало потому,

что бросил пить совсем.

С годами нрав мой изменился,

я разлюбил пустой трезвон,

я всем учтиво поклонился

и отовсюду вышел вон.

Нам пылать уже вряд ли пристало;

тихо-тихо нам шепчет бутылка,

что любить не спеша и устало —

даже лучше, чем бурно и пылко.

Не стареет моя подруга,

хоть сейчас на экран кино,

дует западный ветер с юга

в наше северное окно.

На склоне лет на белом свете

весьма уютно куковать,

на вас поплевывают дети,

а всем и вовсе наплевать.

Подвергнув посмертной оценке

судьбу свою, душу и труд,

я стану портретом на стенке,

и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог

в тот день, когда из жизни уплыву:

возвышенный его услыша слог,

я, может быть, от смеха оживу.

Мне жаль, что в оперетте

панихидной,

в ее всегда торжественном начале

не в силах буду репликой ехидной

развеять обаяние печали.

УСОВЕРШЕНСТВУЯ ПЛОДЫ

ЛЮБИМЫХ ДУМ,

КОСИТСЯ НАБЕКРЕНЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ УМ

Листаю стихи, обоняя со скуки

их дух — не крылатый, но птичий:

есть право души издавать свои звуки,

но есть и границы приличий.

Во мне приятель веру сеял

и лил надежды обольщение,

и столько бодрости навеял,

что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то.

я весь немею;

житейский опыт идиота

я сам имею.

Вовсе не отъявленная бестия

я умом и духом, но однако —

видя столп любого благочестия —

ногу задираю, как собака.

А вера в Господа моя —

сестра всем верам:

пою Творцу молитвы я

пером и хером.

Весь век понукает невидимый враг нас

бумагу марать со слепым увлечением:

поэт — не профессия, это диагноз

печальной болезни с тяжелым

течением.

Слегка криминально мое бытие,

но незачем дверь запирать на засов,

умею украсть я лишь то, что мое;

я ветер ворую с чужих парусов.

Твоих убогих слов ненужность

и так мне кажется бесспорной,

но в них видна еще натужность,

скорей уместная в уборной.

Ночью проснешься и думаешь

грустно:

люди коварны, безжалостны, злы,

всюду кипят ремесло и искусство,

душат долги и не мыты полы.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,

бутылки поставь полукругом,

а чинность, и чопорность, и этикет

пускай подотрутся друг другом.

Портили глаза и гнули спины,

только все не впрок и бесполезно,

моего невежества глубины —

энциклопедическая бездна.

Нас как бы судьба ни коверкала,

кидая порой наповал,

а мне собеседник из зеркала

всегда с одобреньем