Волчьи ягоды - Леонид Залата

Рахим пробирался в глубь острова словно в забытьи. Вдруг травы расступились, и он понял, что ноги несли его вперед не наугад, потому что привели на полянку, где отдельно, словно отшатнувшись от окружающего мира, росли невысокие, ему по пояс, кусты с пушистым листом. В прошлый раз они цвели — на одной ножке по два цветочка, нежные, хоть в свадебную фату; теперь вместо них также попарно висели ягоды — на вершине веток зеленые, посредине розовые, внизу темно-красные. Тогда Гафуров с трудом отломал стебель, древесина была на редкость крепкой.

— Люницера ксилостеум, — сказал Рахим и обернулся, словно пораженный звучанием собственного голоса среди наполненного шумами и шелестами молчания. — А говоря попросту — волчьи ягоды. Белыми цветочками маскируется, красными ягодками, а натура волчья — на отраве настоянная.

Ему хотелось взять топор и вырубить все семейство, пока птицы не расклевали и не разнесли ядовитые семена, но майор понимал, что люницера ни в чем не виновата. Просто с тех пор, как одна из его дочерей, Нарзум, отравилась волчьими ягодами, он возненавидел это растение, оно словно стало воплощением коварства, бесчестности, обмана — всего того, с чем Рахим Гафуров боролся всю свою сознательную жизнь.

Он лежал под вербой, всматривался в изменчивое кружево листвы и думал, что на следующее воскресенье привезет сюда Зин-Аиду и всех «амазонок». Пусть и они увидят любимый его сердцу кусочек земли посредине Днепра, первобытно-дикий, нетронутый, где все рождается, живет и умирает без постороннего вмешательства по установленным природой законам.

Гафуров машинально включил транзистор. Он брал его с собой ради «Последних известий». В редкие часы, когда он бывал дома, это время считалось святым. Из динамика вырвался пронзительный крик чайки. Столько боли, столько отчаяния было в том крике! Рука замерла... Чайка жалобно стонала над морем. Море рокотало, шуршало галькой. Из синей дали, раскачиваемой ветрами, в шальной гонке одна за другой на берег катились волны. Удар за ударом! А вот самый сильный, даже застонали скалы. «Не девятый ли? — подумалось Гафурову. — Какой титанический ритм! Страшная и прекрасная гармония стихии».

Он не знал, что слушает премьеру радиофильма Ярослава Яроша «Голос моря». Вокруг него, обмывая крохотный островок, текли тихие днепровские воды.

Наступил день, когда Белогус разрешил Ванже спуститься в сад. Собственно, несколько молодых кленов между клумбами возле больницы и давно отцветшую сирень вдоль забора садом назвать можно было только с натяжкой. Но если человек поднимается на ноги после длительного пребывания на рубеже, за которым нет даже пустыни, все сущее наполняется неведомыми доселе красотой и очарованием. Что может быть лучше пьянящего запаха левкоя за скамейкой, на которой сидишь ты в окружении друзей? Гриня, конечно же, принес сопелочку. Не поленился, инкрустировал ее подпалинами — не сопелочка, а игрушка.

— Последнее достижение изобретательской мысли! — гудел Гринько. — Свистнешь раз — прибежит няня, свистнешь два...

— ...появится Баба Яга, — подхватил Панин.

— Почему же Баба Яга? — не согласился Гринько. — Как раз наоборот, хорошенькая и — заметьте! — чернявенькая Ягуся.

— А у нас, Василь, перемены. Новоселье справили. Понемногу осваиваемся. Одна тетя Прися недовольна, никак не может привыкнуть. Грозится уйти.

Ванжа потрогал себя за усы.

— Прощай, «теремок», — тихо сказал он. — Кто-кто, а полковник, должно быть, на вершине счастья, сбылась его мечта... Олекса Николаевич, вы же знаете, мне не терпится услышать главное. И Ремез прибегал, и вот Гриня, да разве от них дознаешься! Все им некогда.

Панин был готов к такому повороту в разговоре. Не отмолчишься, все равно когда-то придется сказать правду.

— Оно и в самом деле некогда. Горячие были денечки. — Панин все еще колебался. — Ну, в общих чертах о фирме, о «шерстянниках» тебе рассказали. Следствие закончилось, суд воздаст каждому по заслугам. Что касается Полякова и Квача, то тут я не все знаю. Настоящая фамилия Квача — Нарыжный. Перед войной сидел за грабеж. Бежал. Во время оккупации служил фашистам. Не какая-то там пешка, а следователь зондеркоманды. Там же во вспомогательной полиции подвизался Поляков. Когда пришли наши войска, Нарыжный бесследно исчез, хотя были некоторые данные о том, что гитлеровцы не взяли его с собой.

— А Поляков?

— Поляков тогда сдался. Выдавал себя за невинную овечку. Отбыл наказание и жил на Севере. Там женился. А Нарыжный, как теперь стало известно, притаился тут у нас с фальшивыми документами. Кто бы мог думать, что под личиной инспектора райфинотдела, а позднее заведующего складом трикотажной фабрики Квача прячется изменник Родины, следователь гитлеровской зондеркоманды? Что рваную рану под ключицей он получил не в бою с фашистами под Лохвицей, а во время облавы на партизан? Солдатская книжка, справка из госпиталя, заключение комиссии о демобилизации — все было изготовлено блестяще.

— Сам он вряд ли сумел бы запастись такими документами, — заметил Ванжа. — Его готовили?

— Будет из тебя человек, — похвалил Панин. — Да, и готовили старательно. Документы, биографию... Нарыжный, теперь уже Квач, женился на одинокой женщине на Чапаевской и стал ждать своего часа. Такое у него было задание: затаиться и ждать.

— Чего? — спросил Гринько.

— Не чего, Гриня, а кого. Как водится в таких случаях, к Квачу должен был прийти связной. Но что-то там в шпионской машине заело. Время шло, а никто не приходил. Если верить Квачу, то он даже обрадовался. Понимал, что его карта бита, совсем было притих. Была только одна забота: как бы не всплыло на поверхность его прошлое. Жена померла. Решил больше ни с кем не связывать судьбу, купил щенка, вырастил и зажил вдвоем с Цербером. Когда Квач забыл и думать о своем двуликом существовании — столько же лет прошло! — объявился Поляков.

— Искал его?

— Встретились случайно, на улице. В то время Поляков жил уже в нашем городе в известном тебе Тимирязевском переулке. Когда надоел суровый климат, сунулся в родные края, а там бывшего полицая встретили враждебно, люди показывали на него пальцами. По совету своей родственницы Валентины переехал к нам. Помнишь, ты проводил Олега Горлача до дома на Хабаровской? Там живет Валентина. Она, кстати, тоже проходит по делу «фирмачей» как соучастница. У нее в доме был тайный склад для водолазок. Так вот, когда встретились эти два типа, Поляков обрадовался, Квач — наоборот, но виду не подал. Поляков сказал, что имеет дом, семью, но временно остался без работы. Не скрывал, что, будучи экспедитором на мясокомбинате, не брезговал жульничеством. Жаловался на народных контролеров: мол, суют нос куда не следует, пришлось, пока не схватили за руку, уволиться по собственному желанию. Узнав, что Квач собирается на пенсию, Поляков пожелал устроиться на его место.

«Как же я тебя отрекомендую?» — спросил Квач.

«А это уж не моя забота, — сказал Поляков. — Придумай что-нибудь, словом, постарайся».

Квач постарался. Надеялся таким способом отвязаться от Полякова. И действительно, долгое время Григорий Семенович не трогал его. Заходил раз или два, к себе не приглашал. На расспросы о работе отвечал шуткой: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Теплым майским вечером пришел взволнованный, бросил на стол пачку денег.

«Что это?» — поинтересовался Квач.

«Или ты ослеп? — взорвался Поляков, но сразу же сбавил тон. — Бери, не упирайся. Как-никак ты оказал мне добрую услугу. Сделаешь еще одну — не поскуплюсь».

«Какую?» — спросил Квач.

«Прибрать нужно одну слишком любопытную девицу. Кое-что пронюхала, того и гляди побежит в милицию».

Квач будто бы начал упираться. Поляков пригрозил:

«Меня возьмут — и ты загремишь. Глянь сюда».

И показал Квачу фотографию.

Панин взволнованно взглянул на Ванжу.

— Василь, тебе плохо? Может, не надо продолжать?

— Надо, товарищ капитан. Я должен знать все. Понимаете? Все! Не бойтесь за меня.

— На фото был сам Квач — в мундире, с фашистским крестом. Как этот снимок оказался у Полякова, неизвестно. Квач не знает, а Поляков уже не расскажет. Где-то прятал, на всякий случай, такие люди весьма предусмотрительны. Вдруг сгодится! И сгодилось. Квач понял, что отныне над ним будет висеть меч...

«Когда-то ты неплохо умел это делать, — сказал Поляков. — Не разучился? Гляди, чтобы все было шито-крыто. Почему не спрашиваешь: кого?»

...Гринько толкнул Панина локтем. Ванжа сидел белый как мел. Губы шептали что-то неразборчивое.

— Вот видишь, — укоризненно сказал Панин. — Напрасно я поддался на твои просьбы. Нельзя тебе так волноваться. На сегодня хватит. И медсестричка уже за тобой... Засиделись мы. Худякин не забегал? Вдолбил себе в голову, что это его вина... там, в Тимирязевском. Оно, конечно, если бы вдвоем...