Дама с рубинами - Марлитт Евгения

– Итак, у вас нет никаких письменных доказательств? – спросила она беззвучно.

– Никаких, – ответил упавшим голосом старик-художник, бросив полный горького разочарования взгляд на молодую девушку после ее внезапного вопроса. – По крайней мере, никаких, которые могли бы иметь значение перед законом. По смерти нашей дочери покойный коммерции советник взял все документы к себе, но теперь их не нашли в оставшихся после него бумагах, они бесследно исчезли.

– Они должны найтись, и найдутся, – твердо заявила она и с этими словами вышла в кухню, откуда вернулась сейчас же, ведя за руку маленького Макса. – Он будет всю жизнь мне милым братом, – сказала она с глубоким чувством, обняв мальчика правой рукой и положив ему на голову левую в знак защиты. – Этого ребенка завещал мне отец, и я свято исполню его волю. Никто не проник в тайну последних лет его жизни, только своей старшей дочери намекнул он о ней незадолго до своей смерти. Тогда его слова показались мне, правда, загадочными, но теперь я понимаю все. Проживи отец еще только день, и этот сирота давно уже носил бы наше имя. Но я не успокоюсь, пока не будет исполнена его последняя воля, стремление, которое перед смертью овладело всем его существом. Нет, вы не должны больше говорить! – воскликнула она, протягивая руку, чтобы удержать больную, которая с выражением счастья на лице пыталась что-то сказать. – Вам нужен покой теперь! Правда, Макс, бабушка должна уснуть, чтобы скорее выздороветь?

Мальчик кивнул головой и, погладив руку бабушки, опять сел на кровать, а молодая девушка вышла в сопровождении Ленца в общую комнату.

Здесь в глубокой нише он наскоро шепотом сообщил ей еще некоторые подробности, чтобы ознакомить с положением дела, и она тихонько плакала, закрывшись платком.

Нервное потрясение было слишком сильно, но ради больной Маргарита твердо подавила свое внутреннее волнение; теперь наступила реакция, и слезы облегчения неудержимо лились из ее глаз.

Прежде чем уйти, она еще раз заглянула в спальню. Маленький Макс приложил палец к губам, показав на больную, – она спала, по-видимому, крепко и сладко, сбросив со своей души тяжесть, которую взяла на свои плечи более молодая и сильная.

Через несколько минут, Маргарита опять поднималась по лестнице на чердак. Она шла как во сне; но сон этот был тревожен. Не прошло и получаса с тех пор, как она, ничего не подозревая, шла по этим ступеням, и как внезапно изменились обстоятельства в эти полчаса! Теперь ей стало ясно, почему отец взывал к ее силе и верности! Он обвинял себя в несчастной слабости – да, эта слабость, боязнь, что его оттолкнет с презрением высший свет, когда узнает о его втором браке, отравила ему всю жизнь.

Она невольно остановилась и посмотрела на главный дом. Резкий ветер врывался со свистом в открытое слуховое окно, узкий полукруг которого обрамляли блестящие, словно зубы дракона, ледяные сосульки. Маргарита содрогнулась, но не от зимнего холода, было приятно, что он освежал ее пылающее лицо, – ей живо представилась та борьба, которую придется выдержать, прежде чем восторжествует право и младший сын войдет в родительский дом.

И не права ли была больная? Не был ли этот красивый, полный сил мальчик истинным даром для дома Лампрехтов, имевшего теперь только одного представителя?

Но какое дело было черствой, высокомерной старой даме в верхнем этаже до благосостояния гордой фирмы? Ребенок был внуком презренных «живописцев, и этого было достаточно, чтобы возмутить в ней всю кровь и заставить, как можно дольше оттягивать признание сироты.

А Рейнгольд, этот скупой купец, крепко схвативший обеими руками унаследованный сундук с деньгами, он не выдаст, конечно, ни гроша без горячего сопротивления!

Она шла дальше по стонущим под ее ногами половицам чердака. Да, по этому полу ходили не только грубые башмаки укладчиков, изящные, легкие девичьи ноги касались этих досок – тут пролетала когда-то «белая голубка». При этом воспоминании горячая краска залила лицо молодой девушки, и она на минуту закрыла глаза руками; потом быстрее пошла к двери, ведущей в ужасный коридор, не подозревая, что ее за этой дверью действительно ждала беда.

Глава двадцать пятая

В главном доме между тем разыгралась трагическая сцена. Бэрбэ понесла наверх обойщикам напиться и, поговорив немного с ними, открыла дверь, чтобы выйти из красной гостиной, но дверь тут же с шумом захлопнулась, и старая кухарка отскочила назад с криком.

В первую минуту она не могла сказать ни слова и опустилась на ближайший стул, указывая рукой на дверь и закрыв голову фартуком. Но в галерее не было ничего особенного, как уверял один из рабочих, который вышел посмотреть, что могло причинить такой испуг старухе.

– Уж верь мне, не все могут это видеть! Ах, это моя смерть! – простонала Бэрбэ из-под фартука.

Она попробовала встать, но ноги ее так ослабели и так дрожали, что она должна была снова сесть. Мало-помалу она спустила с головы фартук и боязливо оглянулась, ее всегда свежее красновато-смуглое лицо имело теперь серовато-бледный оттенок. Но она ничего не сказала при чужих работниках, при них не надо было говорить, чтобы не разболтали, и всему городу не стало бы сейчас же известно, что произошло в доме Лампрехтов.

К счастью, обойщики скоро кончили работать, и ей не пришлось одной проходить по длинной галерее, она пошла с обоими мастерами, не глядя ни направо, ни налево, пока, наконец, не проскользнула в свою кухню – работник так и сказал про нее, что она именно проскользнула, как привидение, и упала на скамью для мытья посуды. Но здесь язык ее немного развязался.

И ей тоже явилась «дама с рубинами», и пусть кто-нибудь попробует разубедить ее в том, что она видела собственными глазами, пусть только попробует!

Работник и старая Нетта слушали ее, разинув рты, к ним подошел кучер в ту самую минуту, когда Фридрих спрашивал:

– Она в зеленом платье со шлейфом, как в тот раз, когда явилась мне?

Тут пришел еще мальчик из конторы за стаканом сахарной воды для молодого хозяина.

– О нет, не в зеленом! – энергично качая головой и тяжело дыша, отрицала Бэрбэ. – Вся белая, как снег, пролетела она по коридору за угол! Точь-в-точь такая должна была она лежать в гробу. – При этом Бэрбэ прибавила такие подробности, от которых у конторского мальчика волосы поднялись дыбом.

Он, конечно, не преминул рассказать в конторе обо всем услышанном.

Рейнгольд был сильно рассержен долгим отсутствием парня, и тот в свое оправдание рассказал о происшествии в кухне.

Молодой хозяин тотчас пошел туда. На нем было теплое пальто и меховая шапка.

– Ты сейчас пройдешь со мной наверх и покажешь мне, где ты видела белую женщину, – строго приказал он дрожавшей всем телом старой кухарке. – Я хочу сам хорошенько исследовать дело о привидении. Вы, трусы, только раздуваете дурную славу о моем доме, кто же захочет после того снять в нем помещение, если я надумаю сдать лишние комнаты? Ступай, Бэрбэ! Ты знаешь, я не люблю глупостей!

И Бэрбэ, без слова возражения, с трясущимися губами и подгибающимися коленями, последовала за ним вверх по лестнице, вдоль галереи, но остановилась, полная ужаса, при повороте в коридор. Однако и это не помогло. Он схватил ее за руку и протащил мимо страшных портретов покойников, которые точно следили за ними глазами, до боковой лестницы, ведущей на чердак пакгауза.

Здесь он вдруг соскочил вниз, словно обезумев, приоткрыл неплотно притворенную дверь на чердак и посмотрел в образовавшуюся щель; когда же он опять обернулся к Бэрбэ, его большие тусклые серые глаза ожили и горели, как глаза дикой кошки.

– Ну, отправляйся опять в свою кухню, – приказал он со злой усмешкой, – и скажи другим трусам, что привидение, которое носит корзины с вареньем, не опасно! Но прежде зайди наверх к бабушке и попроси ее сойти ко мне в красную гостиную.

Бэрбэ поспешила уйти, но на душе у нее стало вдруг очень скверно, ею овладело неопределенное чувство, будто она сделала большую глупость, и когда вслед за тем пришла тетя Софи и она начала сейчас же все ей рассказывать, та после первых же слов придала в ужас.