Дама с рубинами - Марлитт Евгения

На перевязанных черной лентой письмах лежал сверху большой конверт, надписанный рукой покойного.

– «Документы моего второго брака», – громко прочел ландрат.

Советница испустила крик негодования.

– Так это правда! – воскликнула она, всплеснув руками.

– Сжалься, бабушка, – умоляюще сказала Маргарита.

– Жалости не надо, Маргарита, – проговорил, сдвинув брови, ландрат. – Я не понимаю, мама, как ты вообще могла желать, чтобы не было этого удостоверения. Ясное как день право мальчика восторжествовало бы и без этих бумаг, и свет все равно узнал бы вскоре о существовании сына от второго брака. Найти эти документы важно было только потому, что они доказывают нам, его близким, что Болдуин не хотел жертвовать честью своей покойной жены и ребенка, испугавшись суда высшего общества.

– Я это знала! – воскликнула с сияющими глазами Маргарита. – Теперь я спокойна.

– Я нет! – обиделась старая дама. – Этот скандал отравит последние годы моей жизни. Но было бесчестно с его стороны заставлять нас участвовать в этой возмутительной комедии! А я-то еще так расхваливала его при дворе, мне одной он обязан был тем уважением, которым там пользовался. И как же будут теперь смеяться над «недальновидной Маршаль», которая, ничего не подозревая, ввела в высший круг зятя Ленца! Я опозорена навеки! Я теперь не смогу больше показаться при дворе! О, зачем я решилась поместиться в доме торгашей! На этот дом будут скоро показывать пальцами, а мы, Маршали, живем в нем, и ты, первый чиновник в городе. Прошу тебя, Герберт, не делай только этой равнодушной мины! – вдруг набросилась она на сына. – Ты можешь дорого поплатиться за свое хладнокровие! Неизвестно, какие последствия будет иметь лично для тебя эта грязная история.

– Я сумею их перенести, мама, – перебил он ее с невозмутимым спокойствием. – Болдуин…

– Замолчи! Если в тебе есть еще хоть искра сыновней любви, не произноси этого имени! Я не желаю его больше слышать, не хочу, чтобы мне напоминали о том, кто нас так жестоко обманул, вероломный.

– Остановись! – воскликнул Герберт, поддерживая бледную Маргариту, которая схватилась за край стола, чтобы не упасть. – Ни слова больше, матушка! – На лбу его напряглись жилы, он говорил с гневом, но в голосе его слышалась глубокая скорбь. – Если ты так безжалостно, с таким невероятным эгоизмом отрекаешься от Болдуина и, следовательно, от сироты, его дочери, то я буду ее защитником и не потерплю, чтобы было произнесено еще хоть одно злое слово, причиняющее ей страдание, ей, еще не оправившейся от своей тяжелой утраты! Но и Болдуина я не позволю тебе больше позорить! Правда, он был слаб, его нерешительность была недостойна мужчины, и я ее не понимаю, но перед нами – обстоятельства, смягчающие его вину. Ты сама убедительнейшим образом доказываешь в эту минуту, какая поднялась бы вокруг него буря, если бы он мужественно и открыто заговорил в надлежащее время. Его прельстила возможность войти в исключительный круг, где его приняли с распростертыми объятиями, и с каждым шагом он все больше запутывался в неестественных противоречиях. Скажу больше: чтобы стать в открытую оппозицию тебе и тем, кто разделяет твои мнения, и, отрекшись от всех предрассудков, следовать только естественному влечению сердца, надо немало мужества. Этот случай в нашем семействе должен был бы открыть тебе глаза и показать, к чему приводит гнет узких взглядов, отрицание всякого здорового, естественного человеческого чувства – к скрытым душевным мукам, которые лишают человека сил, ко лжи и обману, иногда даже к преступлению. Часть вины Болдуина падает и на современное общество, не один он играл комедию!..

По мере того как Герберт говорил, советница все дальше отходила от него; казалось, она хотела этим показать, как велика была та пропасть, которая образовалась между матерью и сыном вследствие разности взглядов. Крепко сжав губы, направилась она к двери и там еще раз обернулась.

– Я не возражу ни слова на то, что ты мне говорил, – сказала она дрожащим от гнева голосом. – С моими принципами я до сих пор кое-как прожила на свете, они лучшая часть меня самой, моя гордость, с ними я живу и умру! Но ты будь осторожен! Это кокетничанье с современным, лишенным всяких принципов либерализмом несовместимо с твоим положением! Но что я говорю! К чему мне давать советы? Это было бы даже бестактно с моей стороны. Ведь в Принценгофе и перед их высочествами ты, понятно, не позволишь себе высказывать подобные взгляды.

– С дамами в Принценгофе я не считаю нужным говорить о политике, а герцог вполне знает мой образ мыслей, и я никогда его перед ним не скрывал, – совершенно спокойно возразил ландрат.

Она ничего больше не сказала, но тихо и недоверчиво засмеялась, вышла из двери и притворила ее за собой.

Маргарита между тем отошла к ближайшему окну, испуганно освободившись от поддерживающей ее руки.

– Ты из-за нас поссорился с матерью. – Ей было это горько, и губы ее скорбно подергивались.

– Не стоит об этом огорчаться, – возразил ландрат, все еще не в силах справиться с охватившим его раздражением. – Успокойся же! – прибавил он с нежной заботливостью. – Мы помиримся. Мать образумится, она вспомнит, что я всегда был для нее хорошим сыном, хотя имею собственный взгляд на многие вещи. Он рассмотрел документы и взял их.

– Теперь пойду в пакгауз, – сказал он. – Всякое промедление было бы грехом перед стариками. Мне предстоит завидное дело! Но спрошу тебя еще: уяснила ли ты себе вполне, что будет, когда явится третий и вступит в равные права с вами, избалованными единственными наследниками? Когда мальчик из пакгауза будет признан потомком тех, чьи портреты смотрят со стен вашего дома, тех предков, которыми ты так гордишься? Сегодня ты стремилась выяснить это дело, чтобы снять постыдное подозрение с памяти твоего отца.

– Да. Но вместе с тем я ратовала и за права маленького брата. С радостью открою я ему свои объятия. Он даст смысл моей жизни. Я буду иметь право думать и заботиться о нем, буду хранить его как вверенное мне отцом сокровище. Для этого стоит жить!

– Разве твоя молодая жизнь так бедна надеждами, Маргарита?

Она бросила на него мрачный взгляд.

– Мне не надо твоего сострадания – жалок только тот, кто не умеет довольствоваться своей судьбой, – упрямо возразила она.

– Ну, дай бог, чтобы когда-нибудь не обрушился твой прекрасный глиняный пьедестал! – По его губам скользнула легкая усмешка, но она ее не заметила, глядя через его плечо во двор.

– Я не хотел тебя обидеть. Боже сохрани! Мы были с тобой сегодня так во всем согласны, кто знает, что будет завтра, а потому дай мне, как другу, руку на прощание.

Он протянул ей руку, она вложила в нее свою, но не пожала его руку, не пошевелила даже пальцами.

– О, как холодно, как оскорбительно холодно!.. Что ж делать, старый дядя должен уметь перенести всякую неприятность, на то он умудрен годами, – проговорил он с добродушным юмором, выпуская ее руку. Потом задвинул на место деревянный брусок, запер шкаф и взял ключ себе. – На этих днях я попрошу опять дать мне ключ от этой комнаты, – сказал он. – Я уверен, что в письменном столе есть еще многое, что поможет нам скорее окончить это дело. Ты же не оставайся здесь долго, Маргарита! Я по себе чувствую, как ты тут замерзла.

Сказав это, он вышел. Маргарита медлила уходить. Стоя у окна, она смотрела во двор. Она не озябла, ей было даже приятно, что холодный воздух освежает ее горячую голову.

У колодца на дворе стояла Бэрбэ, наливая воду в ведро. Суеверная старуха еще не подозревала, что история дамы с рубинами кончена навеки. Да, эта загадка, много лет висевшая, как черная туча, над домом Лампрехтов, была теперь разрешена.

Маргарита взглянула через двор на отягощенные снегом липы, и ей вспомнилось, как из-за раздвинувшихся пестрых шелковых гардин показалось белое лицо. А теперь она сама стояла здесь, наверху, и знала, что этим привидением была прелестная Бланка, являвшаяся в виде закутанной в покрывало белой женщины.