Истоки инквизиции в Испании XV века - Бенцион Нетаньяху

работе, так же как и требование в исполнении законов, когда они были в пользу жертв. Фердинанд хотел, чтобы получатели компенсаций знали, что они обязаны соблюдать закон точно так же, как и он сам (что усиливало его репутацию законопослушного короля). Он хотел приучить их соблюдать законы и поэтому пресекал их наклонность к воровству и растратам (что, разумеется, увеличивало доход короны). Его щедрость в мелочах иногда выглядела даже великодушной, особенно когда он знал, что большая часть конфискаций пойдет в его казну, но в его поведении не было справедливости ради справедливости и в его сердце не было подлинного великодушия. Ли говорит, что Фердинанд не был «жестоким от природы» и «не получал удовольствия от людских страданий»[3080] (что кажется верным наблюдением), но забывает добавить, что «людские страдания» не могли ни вызвать в нем симпатии или боли, ни отвратить его от исполнения своих планов. Фердинанд мог хладнокровно пожертвовать массами граждан ради политических целей, точно так же как пожертвовать батальонами солдат в сражении. В действительности он видел и солдат, и граждан пешками в своей игре власти, но при этом тщательно скрывал этот факт.

Счесть такого морально беспринципного человека «глубоко религиозным» представляется нам немыслимым. Не можем мы представить его и «искренним фанатиком», потому что «искренний фанатик» свято верит в убеждения, диктующие его поступки. Фердинанд, со своей стороны, никоим образом не хотел выглядеть фанатичным. Если бы он был фанатиком или хотел выглядеть таковым, он не переполнил бы свой двор марранами, когда инквизиция стремилась к тому, чтобы каждый марран выглядел потенциально виновным в ереси — то есть в тяжелейшем на свете религиозном преступлении. Фанатизм не допустил бы такого поведения, но законы допускали его, а именно это было решающим для Фердинанда. Он добивался того, чтобы выглядеть поборником закона, светского и религиозного.

Эта деланая приверженность законам Церкви, которые часто нарушались инквизицией, проявлялась и в его поведении по отношению к папам. В то время как прилюдно король почтительно говорил о папском авторитете и представлял самого себя верным слугой папского престола, на деле он относился к папам с пренебрежением, игнорировал их указания, если они ему не подходили, с пеной у рта требовал их отмены и настаивал на том, чтобы папы выполняли его приказы. Он рассматривал папство как политический инструмент, который может быть полезным для достижения его целей, и с трудом сдерживал свой гнев и нетерпение, когда оно не оправдывало его ожиданий. Когда он обращался к папе в вежливых или умеренных тонах, он это делал из опасения перед сопротивлением папы или же считая, что дружеское обращение послужит ему лучше, чем грубое, но он никогда не испытывал к папе почтения, положенного главе католической церкви. На самом деле он видел в папах умелых политиков, которые заботились о своих интересах, точно так же как и он сам, за исключением того, что считал их много ниже себя и, похоже, весь кипел при необходимости просить их об одолжении, как будто он был нищим с протянутой рукой. Выглядело так, как будто он выработал в себе ненависть к папам, что правильно отметил Адольфо де Кастро.

Хотя, сказал Кастро, эта ненависть «зачастую была на грани того, чтобы выплеснуться на римский двор, она оставалась запертой в темнице его собственной груди»[3081] до тех пор, пока «наконец не вышла наружу», когда папа Юлий II сделал что-то, что Фердинанд счел наносящим ущерб его правам. Поскольку это произошло в Неаполе, король написал графу Рибагорса, своему наместнику, письмо, в котором он не только жестоко выбранил его за то, что тот подчинился папским инструкциям, но также указал ему «в резких выражениях» на то, что тот должен сделать, чтобы заслужить его [т. е. Фердинанда] одобрение. «Почему, — спрашивает он, — не подчинился ты нашему желанию и не удушил этого легата, который принес тебе папское бреве{26}? Совершенно ясно, что папа… сделает то же самое в других королевствах, чтобы расширить свою юрисдикцию. Однако хороший наместник расправляется на месте с подобными типами и одним этим наказанием предупреждает других от папских попыток»[3082].

То, что этот взрыв был не спонтанным, а хорошо рассчитанным, отражающим затаенные чувства и хорошо продуманное поведение, очевидно из содержания и духа письма, адресованного Фердинандом папе через своего посла в курии. Это письмо представляет собой грубую, унизительную угрозу, отношение, которое трудно ожидать от короля, заверяющего, что он является исполнителем папских распоряжений и поборником церковных законов. Он отправил эту угрозу и своему вице-королю, также заявив ему в этом письме, что «в том случае, если Его Святейшество не отменит этого папского бреве, так же как и действия, произведенные в силу этого бреве, он полон решимости вывести Кастилию и Арагон из подчинения папе и предпринять другие шаги и меры, как того требует случай такой серьезности и срочности»[3083].

«Серьезность» и «срочность», о которых говорит король, заключаются, на удивление, всего в нескольких отлучениях, которые папа объявил в Неаполе без совета с королем — шаг, который, пусть даже и не общепринятый, тем не менее, определенно находящийся в рамках прерогатив папы. Фердинанд даже не потребовал объяснений, а отреагировал зловещим ультиматумом, требующим немедленного отмена папского бреве, если тот не хочет потерять подданство Кастилии и Арагона. Вот как Фердинанд проявил свою заботу о единстве и славе католической церкви, во имя которой он якобы так часто действовал. На самом деле его многократно провозглашенная приверженность религии маскировала циничное, в сущности, отношение к идеалам христианства и к интересам Церкви.

Если не обратить внимания на эти элементы тактики Фердинанда, то картина причин его поведения, в частности во всем, что касается инквизиции, окажется замутненной. Ли, который распознал и правильно отметил некоторые важные черты его характера, не заметил (или недопонял) другие характеристики, которые потребовали бы от него изменить портрет Фердинанда. Однако только правдивый портрет может помочь понять его мотивы к установлению инквизиции и определению курса ее действий.

Для того чтобы оправдать нарисованный им портрет Фердинанда, Ли попытался снизить, насколько это возможно, ответственность короля за эксцессы инквизиции и вместо него обвинить «продажных чиновников», которым король якобы верил. Однако этот аргумент должен считаться несостоятельным в свете собранных самим ученым свидетельств о роли Фердинанда в управлении инквизицией и защите ее методов и операций. Ибо Фердинанд был не только верховным главой инквизиции, но и ее строжайшим контролером. Предположить, что он не знал о чудовищных жестокостях, совершаемых многими инквизиторами — да еще на протяжении тридцати