Жизнь волшебника - Александр Гордеев

а какое оно, это лучшее, и сам не знал. Даже и не

предполагал таких чудес. Откуда было знать, что это лучшее называется демократией? К тому же,

главное он пропустил – провалялся. А теперь он куда такой?

Попросив у матери зеркало, Роман долго всматривается в себя. Любопытно сравнить своё

внутреннее состояние с внешним обликом. Бывают случаи, когда люди, теряя память, не узнают

себя, не помнят вкуса привычных продуктов. Но тут всё, можно сказать, наоборот. Он вышел из

своей бездны с ещё большим знанием мира и себя самого. Конечно, героического в этом выходе

нет ничего. Жулькни его тротилом в той металлической коробушке чуть сильнее, и он остался бы

дебилом и полной скотиной. Просто тут везение, да и всё. Хотя и везение почему-то бывает не для

всех.

В конце второго месяца своего возрождения, когда уже можно не только сидеть на кровати, но и,

держась за стенку, выходить во двор, чтобы погреться летним теплом, Роман вдруг догадывается,

что хорошо бы дать телеграмму Матвеевым. Не хочется оставаться полумёртвым в их памяти.

Если они будут знать, что он живёт, то и ему от этого легче будет. Мать рассказывала, что за эти

годы гости были дважды. Один раз был Матвей, оставив ей денег на всякие расходы, а ещё

заезжала бывшая жена Ирина со своим мужем. Конечно, надо как-то сообщить о себе и Голубике,

но ей-то, наверное, лучше чуть позже. Попросив у матери бумагу и устроившись на кровати с

подушкой под спиной, Роман долго сидит, думает, как написать Матвею эти несколько слов и,

наконец, догадывается: «Готовь удочки Роман». Эх, как ловко, оказывается, можно рассказать обо

всём тремя словами! Хотя поедет ли он когда-нибудь в Пылёвку на самом деле – это ещё не

известно.

Мать, собираясь на почту с листком сына, вдруг вспоминает, что Ирина наказывала обязательно

дать ей телеграмму, если с Романом что-то случится. А разве не случилось? Текст телеграммы с

адресом Ирэн написала сама. Теперь два эти листка надо просто переписать на бланки. Мать идёт

на почту и отбивает две телеграммы: Матвеевым – так, как просил Роман, и Ирэн – с готовым

текстом: «Срочно приезжайте Алла».

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Спасибо за боль…

До полустанка Брусничный Ирэн и Иван Степанович успевают добраться на третий день после

получения телеграммы: сначала самолётом, потом на электричке. Голубика в чёрном гипюровом

платке с густым извилистым узором и в чёрном платье. По дороге много плачет. Иван Степанович

успокаивает её, как может. Сам он ровен и сосредоточен: если уж вышло так, то просто исполни

свой долг. Хотя ситуация у них, конечно, не совсем обычная. Про Романа они вновь услышали в то

время, когда органы искали хотя бы каких-то его родственников. Ирэн же, неожиданно для отца,

ухватившись за эту ниточку, постоянно следила потом за судьбой Романа. Когда же она в первый

раз, да ещё вместе с мужем поехала навестить полумёртвого бывшего мужа, Иван Степанович

был озадачен:

– Ты знаешь, как хорошо я к нему относился, – сказала он тогда дочери. – Но ведь у тебя уже

другая семья, и у него была другая жизнь. Какая между вами связь? Это же просто что-то

непонятное.

– Я не знаю, папа, какая между нами связь, – ответила тогда Голубика, – но она есть. Меня в

этом даже Андрей понимает.

В их руках – венок из пластмассовых цветов, купленный ещё дома в похоронном бюро. Конечно,

лучше бы взять его на месте, а не везти через половину Советского Союза, но где, чего найдёшь в

незнакомом месте? Тем более что это почти дефицит. Некоторая заминка при покупке венка

возникла с выбором ленточки. Самой подходящей Ирэн и Иван Степанович посчитали надпись «от

детей». Ну, хотя бы усреднённо как-то…

До полустанка их подвозит попутка. Люди на короткой улице с удивлением оглядываются на

чужих людей, не решаясь спросить, к какому покойнику они едут. Ирэн, уже зная дом Аллы,

пытается издали разглядеть ворота, обычно открытые в таких случаях настежь. Однако там всё

спокойно и нормально. «Не успели, что ли?!»

Они боязливо подходят к ограде. Прежде чем дёрнуть за шнурок защёлки, Голубика, прищурив

глаз, заглядывает в щель между досок и каменеет.

– Смотри… – шепчет она, вцепившись ногтями в руку отца.

550

Роман сидит в ограде на берёзовом чурбаке, сбоку которого навалены два костыля. Он в старом

коротком женском халате, из-под которого видна одна голая нога в стёртом тапочке. У него

длинная белая борода и белые, теперь уже совершенно седые волосы; лицо худое, измождённое,

с одним отсутствующим и другим – глубоко запавшим глазом. Могло бы показаться, что это вообще

не он, а какой-то старец с иконописными, но «попорченными» чертами лица. Только куда денешь

неизменную черту его фигуры – перекошенные плечи, которые теперь из-за его слабости

перекошены ещё круче? Кроша кусок чёрного хлеба этот совершенно седой, одноногий и

одноглазый святой, прошедший по обширному полю добра, счастья и греха, кормит куриц и сильно

подросших уже цыплят.

Сдёрнув с головы платок, Голубика комком запихивает его в сумку. Иван Степанович мечется

взглядом, не зная, куда деть венок. Роман, услышав суету за воротами, вдруг кричит им, немного

незнакомым глухим голосом:

– Иван Степанович, Ирэн, за шнурок, за шнурок дёрните!

Сам он нашаривает рукой костыли, чтобы подняться, но Ирэн, бросив сумки в воротах под ноги

отца, подбегает быстрее. Обняв голову бывшего мужа, целует его в лоб, в щёки…

– Здравствуй, здравствуй, моя милая Голубика, – говорит Справедливый своим басом, который

теперь кажется ещё более глубоким, севшим ещё ниже.

– Ромушка, миленький! Ты живой, совсем живой, – плача, приговаривает она. – Как хорошо-то,

Ромушка! Как здоорово!

Всего лишь второй раз в жизни он для неё не Мерцалов! Первый раз она назвала его Ромушкой,

когда узнала о гибели родителей и вот теперь снова. Какой чуть мило-прикартавленной музыкой,

лесным прозрачным ручейком звучит его имя из её губ. Никакой другой голосок не сможет так

красиво обкатать это имя. Выходит, дождался, о чём мечтал. Вот дождался так дождался…

Роман старается выдержать и тоже не расплакаться.

– Мать рассказывала, что ты приезжала, – говорит он. – Ох, Ирэн, святая ты женщина…

Проходите, Иван Степанович, проходите. Да не прячьте вы эти цветочки. Не оставляйте их за

воротами, не пугайте соседей.

Тесть – с венком, букетом, сумками с колбасой и ватрушками – подходит к ним, растерянно

оглядываясь на покосившиеся, но плотные ворота.

– Но как ты нас узнал? – спрашивает он, изо всех сил делая вид, будто не