Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

собственностью. После смерти Жюно, когда дела его оказались в таком плачевном состоянии, надобно было подумать, как уравнять имущество с долгами. Тогда, по совету моего друга Миллена, я просила императора купить у меня Библию для императорской библиотеки, — ту самую Библию, которую он подарил нам. Я просила, чтобы император сам назначил экспертов; а так как я оставалась владелицей состояния по брачному договору, что было известно императору, то и просила, чтобы мне самой дозволили распоряжаться сделкой. Император отвечал из Дрездена, что Миллен, а особенно Лангле, хранитель манускриптов, и еще кто-то, не припомню имени, могут назначить цену, и он покупает у меня Библию. Она была оценена в 144 000 франков, и копия протокола заседания должна лежать где-нибудь: или в архиве министерства внутренних дел, или в библиотеке. В те дни, когда надобно было сделать назначение о выдаче денег, нагрянули все несчастья последней кампании, и в этом столкновении обстоятельств видна ожесточенная судьба, преследующая свою жертву!

Едва ли прошло шесть недель после вступления союзников в Париж, как однажды я получаю извещение, записку, приказание — не знаю, что это было, потому что я пришла в такое бешенство, что лишилась разума. Записка была от графа (или маркиза) Пальмеллы, и говорят, что он человек благовоспитанный. Но записка его была адресована мне, точно какой-нибудь горничной, которая унесла шаль своей госпожи. Я не отвечала ничего — я была слишком раздражена — и ограничилась тем, что известила об этом событии короля, рассказав, каким образом эта Библия сделалась моею собственностью. Король был тронут и сказал, что очень хорошо понимает желание своего португальского брата возвратить Лиссабонскую Библию, но она уже сделалась собственностью, а у нас собственность дороже всего на свете.

В таких обстоятельствах, по несчастью, нечего было и думать продать Библию по цене, назначенной Лангле; но, чтобы успокоить своего португальского брата и в то же время не подвергнуть меня несправедливости, Людовик XVIII просил, чтобы я сама назначила цену, какую желаю взять за Библию.

Король прислал ко мне герцога Рагузского для соглашения об этом деле, сказав с необыкновенной твердостью: «Госпожа Абрантес — вдова, и я должен взять на себя защиту ее и отклонить от нее неприятности. Если возобновятся малейшие претензии к ней, они останутся без всякого внимания».

Вот мое происшествие с Лиссабонской Библией, и оно делает честь Людовику XVIII. В этом человеке было много доброго, несмотря на некоторые его недостатки.

Я увиделась с лордом Веллингтоном по приезде его в Париж. Особые отношения его с моим мужем установили между нами род искренности, которая с моей стороны была основана единственно на признательности к нему, когда он в Испании заботился о моей безопасности; поведение его в этом случае было превосходно. Я просила его однажды приехать ко мне обедать. Многие посетительницы моего салона желали узнать Веллингтона; между прочим, графиня Люке, приближенная дама Марии Луизы.

— Однако, — сказал Веллингтон, — ведь вы не хотите показывать меня в качестве экзотического зверя?

— Конечно нет. С кем хотите вы быть вместе?

— С кем вам угодно. Пригласите Меттерниха: он любезен и остроумен.

Я думала так же, как он, но этикет помешал мне исполнить это желание. Кого из двух я посажу за столом по правую руку? Кому из двух я подам руку, идя за стол? Такие мелочи помешали мне видеть их у себя обоих вместе. Я пригласила и англичан и французов. Мне хотелось зазвать кардинала Мори, который через день отправлялся в Италию, но, как кардинал, он требовал права идти впереди всех, пришлось оставить его. Я пригласила Джорджа Моррея, генерал-квартирмейстера Веллингтона, и одного французского генерал-лейтенанта, а также графа Люке.

Я предупредила генерал-лейтенанта, что обед у меня будет церемониальный, но можно быть не в мундире. Мужчины, такие щеголи, как маркиз Баленкур и двое-трое других, князь Венцель Лихтенштейн и брат его Мориц, — все они были одеты прилично. Веллингтон, только за неделю до того сделавшийся герцогом и только что получивший об этом известие, приехал в половине седьмого, во всем блеске истинного джентльмена, и хоть и во фраке, но чрезвычайно щегольском. Госпожа Дюшатель, госпожа Лаллеман, графиня Люке, баронесса Томьер, госпожа Дюмерк и я составили группу женщин и были так модны, как умели и могли мы быть тогда; а мы могли очень много. Дом мой, всегда убранный превосходно, был в тот майский день наряжен, как умная кокетка.

— Мне кажется, — сказал герцог, — вы переняли наш обычай обедать поздно; не правда ли, это прекрасно?

Он был очень мил и даже остался слушать пение Эмилии Дюмерк, моего друга и самой пленительной сирены, какую только создавал Бог.

Меттерних понял меня, когда я объяснила ему свое затруднение с местами и с тем, кому подать руку, — он приехал после обеда.

Знатные посетители мои уехали в Лондон, где праздники доходили до последней степени великолепия и пышности. Мне описывал их в письмах Меттерних и после рассказывал лично, потому что он опять был в Париже, проезжая в Вену на конгресс. Нам было грустно расставаться, потому что я люблю его нежно и уверена, что имею в нем верного друга. Он писал мне из Вены в ноябре:

«Я провел в Бадене целый месяц, но свобода моя была слишком недолгой, и политический мир уже собирается в Вене, где будут рассуждать о делах. Вы услышите также о бале, который я даю в обширном и прекрасном доме, принадлежащем мне в одном из венских предместий».

Он и в самом деле устроил этот праздник, описанный тогда во всех газетах. Но балы в Вене случались каждый день, и столица Австрии сделалась тогда местом наслаждений и очарований. Я говорю иногда об этом с людьми, которые блаженствовали там, и они вспоминают, как были тогда утомлены волшебством, развертывавшим перед ними золотые благоухающие страницы, на которых глаза читали только слова радость, празднество, любовь, счастье… То были единственные в жизни минуты, которые пролетают так быстро, что рука едва успевает схватить их, но они оставляют после себя продолжительные и неистребимые воспоминания!

Посреди таких наслаждений, в дни радости, когда напев танца сменялся словами любви, вдруг произнесено было одно слово… только одно слово… и оно поразило всех недоумением, беспокойством, даже ужасом. Это волшебное слово было Наполеон. Да, Наполеон возвратился во Францию. Он прошел от залива Жуан до Лиона, французы несли его на руках, и он казался страшнее еще тем, что сердце его было полно мщения. Он требовал опять свои города, свои пушки, крепости, тысячи знамен и орлов своих, и всё возвращалось к