Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

подвигалась вперед, случайно очутившись между милым, искренним моим другом и незнакомой дамой. Я подошла, наконец, к принцессе, поклонилась, когда меня назвали, и готовилась отойти, когда герцогиня Ангулемская, повторяя мое имя, устремила на меня свой кроткий взгляд, который заставлял всех окружающих любить ее. Этот взгляд приказывал мне остановиться; и я остановилась.

— Вы госпожа Жюно?

— Точно так, ваше высочество.

— Вы много терпели во время последнего путешествия в Испанию?

Принцесса сказала это с выражением такого участия, что я не могла не остановить своего взгляда на ней, хоть и сделала это с величайшим почтением.

— Сохранили ли вы своего сына?

— Да, ваше высочество.

Мой язык хотел прибавить: «Да, он жив, мой сын, о котором вы спрашиваете, и я стану воспитывать его для вас, для службы вам…» Но я подумала, что в данном случае эти слова были бы некстати.

— Вы уже оправились после своего переутомления? — продолжала герцогиня.

Я отвечала, что возвратилась во Францию еще три года назад.

Она как будто считала, а потом произнесла:

— Ах, да!

Наклонив голову и как бы говоря тем, что я могу идти, она отпустила меня. Я была в совершенном восхищении; не от того, как говорится в старых анекдотах, что король протанцевал со мной. Я уже пятнадцать лет жила вблизи самого пышного двора и так много и часто бывала перед коронованными лицами, что доброе слово незнакомой принцессы не могло бы привести меня в восхищение. Но доброта милой дофины растрогала меня до глубины души! Глаза мои были полны слез, и я передала свои чувства госпоже Ноайль, другу моему с самого нежного детства, которая моложе меня одним только годом; она была способна понять меня в такую минуту.

Когда я в тот же вечер рассказывала моему брату и дяде моему аббату Комнену о благосклонности герцогини Ангулемской, Альберт сказал мне, что я буду виновна, если не поеду с сыном в Тюильри просить Людовика XVIII, чтобы он возвратил моему старшему сыну этот дрянной майорат с двумястами тысячами франков дохода. Тем более что герцогиня Ангулемская, строгая и взыскательная ко всем, была явно благосклонна ко мне. Я на другой же день написала письмо и просила об аудиенции. Немедленно получила я ответ: король примет меня послезавтра, между двумя или тремя часами пополудни.

Я подготовилась ко всем вопросам, какие только могли задать мне, подготовилась даже с избытком и уже не боялась, когда входила в кабинет короля.

Вероятно, многие помнят, что Людовик XVIII встречал гостей чрезвычайно кротко и даже ласково; он был вежлив, но соблюдал при том соразмерность, которая со стороны королей говорит вам: молчите. Несмотря на свои бархатные сапоги и довольно странную наружность, он был таков, что я нисколько не чувствовала принужденности, будто уже была знакома с ним десять лет. Он посадил меня подле себя и сам начал говорить о причине моего посещения, спрашивая, законно ли мое требование и согласно ли с установлениями. Он промолвил с очаровательной приятностью:

— Герцог Абрантес умер на службе не у меня, но такой человек, как он, делает честь своей стране, и отечество должно заплатить ему свой долг. Я принимаю это на себя…

Потом он начал говорить о предмете, которого я страшилась больше всего на свете: об императоре Наполеоне. Он говорил о моей матери и о нем. Тогда мои Записки еще не были писаны, и я не могла знать, откуда он получил сведения о самых первых годах жизни Наполеона. Но, поразмыслив хорошенько, я не нахожу тут ничего необыкновенного. Словом, он расспрашивал меня долго, и как расспрашивают короли. Я отвечала ему лаконично, как и надобно им отвечать.

Потом он стал говорить о моем дяде Димитрии. Он не только встречал его во время эмиграции, но, зная приверженность дяди, поручал ему, еще будучи графом Прованским и регентом Франции, многие дела, опасные для исполнения. Говоря о моем дяде, он описывал его с величайшей благосклонностью и сказал, между прочим, что знал его еще очень бойким и вертлявым.

— Но теперь, — прибавил Людовик XVIII, махнув рукой, в которой чувствовал боль, — теперь мы дожили до того, что беспрестанно жалуемся. (У него жестоко болела голова и еще болели зубы.) Он был очень искусен во всех отраслях литературы, — продолжал Людовик XVIII. — Однажды он ужинал у меня в Брюнуа. Мы вздумали состязаться в памяти, и я победил. Знаете, что я перечислял им? Имена всех священников Медона!

Признаюсь, эта история показалась мне такой забавной, что я не могла удержаться от смеха, очень мало почтительного; но короли прощают, когда смеются над их словами, не думая насмехаться. Но я испортила всё дело, когда с глупой откровенностью сказала королю:

— Однако, государь, что за странная идея перечислять им имена всех медонских священников! Это ведь очень долго и скучно для вашего величества.

— О, нет! Вовсе нет, уверяю вас! — И он опять засмеялся, вспоминая, как вызывал из старых могил всех этих священников, включая и несравненного Рабле.

Король с удовольствием видел, что я развеселилась, минута была прекрасная, и я подала ему свою просьбу, прибавив, что надеюсь на его милости к моему сыну. Тут я рассказала ему всю историю своих майоратов, находившихся за Рейном. Легкий румянец показался на лице Людовика XVIII, когда он слушал меня: может быть, он приписывал себе испытываемую мной потерю.

Во время этой же аудиенции я предложила ему свой дом для устройства там королевского хранилища (garde-meuble de la Сouronne), и он обещал, что в конце года можно будет заключить договор. Я говорила ему о своем брате — король и тут был очарователен, обещал всё, и я удалилась от Людовика XVIII столь довольная им, насколько можно было в моих обстоятельствах.

Теперь о происшествии, очень странном, о котором должна я рассказать, потому что оно нигде не было описано и особенно необходимо здесь.

Когда Жюно послали в Лиссабон, император отдал ему приказание прислать во Францию все предметы искусства. Их было очень немного в Лиссабоне, потому что это город исключительно торговый, дурно вымощенный и славный дурным запахом. Но там была знаменитая Лиссабонская Библия, манускрипт XIII века, с миниатюрными рисунками Джулио Клавио, истинно мастерское произведение. Жюно привез с собою во Францию двенадцать толстых томов в черных переплетах, с застежками тоже XIII века, и сказал императору, что он, верный вассал его, пораженный библиоманией, знает, что в библиотеке уже есть две лучшие в мире Библии, и потому просит подарить ему эту Библию, что сделает его совершенно счастливым. Император согласился, и таким образом Лиссабонская Библия сделалась нашей личной