Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

укоризн против Наполеона. Неоспоримая истина, что нельзя извинить его отношения к ней; тут нет никакой причины, которая оправдывала бы его. Госпожа де Сталь была жертвой, нисколько не виновной, несмотря на то что ее обвиняли во многом. Я люблю госпожу де Сталь, люблю ее за высокую известность, так благородно и справедливо приобретенную, люблю за доброту сердца и за тот лучезарный блеск, каким гений ее освещает женщин. Я с радостью думала, что Франция наконец опять увидит ее: госпожа де Сталь прежде всего была француженка. И это еще одна из причин моей привязанности к ней; она никогда не забывала своей родины.

Но ее можно упрекнуть за излишнее увлечение, какому она предавалась в гневе своем против Наполеона. Я по свойству души обыкновенно молчу о тех, кто обидел меня, даже не произношу их имени, а если и произношу иногда, то без всякой язвительности. Может быть, я сержусь на них больше в своем молчании, нежели сердилась бы, говоря о них; мне кажется, мщение молчанием есть самое возвышенное и благородное. А вот госпожа де Сталь не могла противиться наслаждению поражать ударами уже падший колосс!

Глава LXXII. Дорога в изгнание

Между тем как Людовик XVIII приближался, хоть и очень неспешно, к древней столице своих предков, в ней, в этом Париже, усыпали песком улицы, составляли куплеты, приготовляли кокарды, гирлянды, готовились радоваться и веселиться, как уже много раз перед тем. В самом деле, те же самые люди, которые праздновали республику, торжество разума, победы Директории, Консульство, коронацию Наполеона и победы его, праздновали и теперь!

Наполеон оставался посреди своих неприятелей, но в Монтелимаре отдали ему небольшое письмецо. Пробежав его, Наполеон начал разговор с содержателем гостиницы и спросил его, он ли хозяин дома.

— Да, государь.

— Сколько считают отсюда до Авиньона?

— Часов восемь езды, если ваше величество поедете скоро, но дорога очень дурна.

Наполеон ходил по комнате и размышлял.

— Восемь часов! — сказал он наконец. — А теперь сколько?

— Без двадцати семь, — отвечал генерал Бертран. — Ваше величество отправляетесь в десять часов.

— Чтобы лошади были заложены в девять, — сказал Наполеон и, продолжая ходить, казалось, рассчитывал, сколько времени надобно ехать. — Я приеду в шесть часов утра, — продолжал он. — Хм! А у этих авиньонцев все еще горячие головы?

Последние слова были сказаны вопросительным тоном. Содержатель гостиницы слегка наклонился, как бы подтверждая слова императора.

— Ну, — сказал Наполеон, — надобно будет предупредить комиссаров союзных держав…

В это время Наполеону доложили, что группа чиновников Монтелимара просит позволения увидеть императора. Он велел пустить их и в привычном для него спокойном тоне разговаривал с ними несколько минут, что особенно замечательно в такой час, когда жизнь его была в опасности и он знал это. Надо похвалить и благородный поступок чиновников; я жалею только, что имена их неизвестны мне! Они выражали ему свои сожаления; он отвечал им столь же твердо, сколь и мудро:

— Господа! Поступите как я — покоритесь обстоятельствам!

В городе были войска. Когда он вышел из дома к карете, солдаты, которых не могли удержать, закричали: «Да здравствует император!» Энтузиазм их стал еще горячее в эти минуты.

Две станции далее, в Донэне, Наполеона встретили криками мщения. Жители праздновали торжество прибытия короля в Париж, и появление императора взволновало умы. Послышались оскорбительные восклицания. Наполеон глядел на женщин простонародья, всегда столь ужасных, когда они приходят в неистовство, — тогда это уже не женщины, а фурии, которые заставляют содрогаться и женщин, и мужчин. Они произносили проклятия, ругали человека, сделавшего Прованс цветущим, грозили ему муками ада. Это было отвратительно.

В Оргоне Наполеон мог убедиться, что опасения его справедливы: он спас свою жизнь лишь благодаря счастливой мысли выдать себя за одного из принадлежащих к свите комиссаров. Чем больше он удалялся от Парижа, углубляясь в Прованс, обагренный кровью невинных, с тех пор как дух партий распространил свой яд по тамошней благоухающей земле, тем больше видел он нахмуренных лиц и вооруженных ножами рук. Матери требовали от него своих детей, вдовы своих мужей… Конечно, было много ужасной поэзии в этих криках скорби, но следовало ли обременять ею того, кто уже был так несчастлив? Все эти дикие проклятья гремели над человеком, обреченным на изгнание.

В Авиньоне опасность, глухо шумевшая с самого Валанса, выразилась с таким бешенством, что заставила опасаться даже комиссаров союзных держав. Наполеон оставался неизменно спокоен и даже беспечен, между тем как вокруг него всё волновалось с особенным жаром.

В понедельник, 24 апреля, английский полковник Кэмпбелл приехал в Авиньон первым в четыре часа утра. Караульный офицер у дверей, к которым должен был подъехать Наполеон, спросил с беспокойством, будет ли достаточной охрана императора для отпора в случае нападения.

— Разве в самом деле вы опасаетесь покушения?

Офицер отвечал утвердительно, и полковник очень встревожился. Если бы хоть один человек был убит, всё погибло бы. Учитывая известие офицера и то, что видел сам, Кэмпбелл велел отвести почтовых лошадей к противоположным городским воротам, а не к тем, в которые ожидали императора, и послал эстафету к едущим, чтобы они проехали туда.

Но приказания не могли быть отданы так скрытно, чтобы о них не узнали в городе, и разъяренная толпа окружила карету Наполеона, как только она показалась. Генерал Шувалов, которому царь Александр при всех приказал защищать Наполеона, хотел выйти и сопротивляться убийцам, так же как генерал Келлер и полковник Кэмпбелл: все трое достойны величайшей похвалы. О других я не могу сказать ничего.

Один пьяный мужик, размахивая длинной саблей, которая, может быть, служила еще революционерам и работала потом при убийстве Брюна, уже взялся за ручку дверцы кареты Наполеона. Он ревел неистово, и один из слуг императора по имени Франсуа, сидевший на козлах, заметив движение негодяя, не смог удержаться и выхватил саблю.

— Несчастный!.. Ни одного движения! — закричал ему появившийся наконец офицер стражи.

В то же мгновение император быстро опустил переднее стекло кареты и сказал громко и повелительно:

— Франсуа! Сидеть спокойно, я тебе приказываю.

Между тем лошадей заложили, почтальоны разместились, и карета поехала. При первом движении ее император наклонился к офицеру, поблагодарил его рукой и, улыбаясь, сказал самым дружеским тоном:

— Благодарю вас!

Газеты тех дней были ужасны в своем жестоком цинизме, направленном против того, кто двадцать лет оставался главой Франции! Самые грубые порицания сопровождали его в несчастье. Ложь, самая бесстыдная и невероятная, разглашалась повсюду! Мы были жалки, тогда как для него это стало новым лучом славы. Говорили, что мясник Венсан в