Макарыч - Эльмира Нетесова

Прощались молча. Каждый боялся высказать

свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.

И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.

…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то — не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.

Макарыч не захотел враз домой возвращаться. К Акимычу потянуло. Решил изведать. К нему едва за день управился добраться. К зимовью впотемках пришел. Едва на порог ступнул, собачонка выкатилась. Чисто черт. Глаза злые, зубы в оскал. А сама с рукавицу. Скачет у ног Макарыча, визжит, лает, зубами лязгает, норовит портки порвать.

— Шельма! Подь к месту! — крикнул на собачонку Акимыч.

Но куда там! Та даже охрипла, кричавши. Но от Макарыча не уходила.

— Экая дура базарная! Малахольная баба! Чево глотку рвешь? Цыть, окаянная! Ишо такая муха на мине орать станить да пужать зачнет, уж и вовсе жить ни к чему.

Рассмеялся Макарыч. Изловчившись, он поднял собаку за загривок. Та заскулила.

— То-то, бешеная! Знай с кем сустрелась! Не таким бывалоче спесь выколачивал, — хохотнул Макарыч, ткнул собачонку под лавку, к Акимычу подошел. — Ну, здоров будишь, лешак!

— Здоров, здоров, благо Господи, — заулыбался тот, оглаживая бороду.

— Сдобнай ты сделалси. Што булка. Брюхо откудова-то взялось. И морда ровно у зимнего кота. Видать, сытно тибе нынче?

— Не в сытости соль. Не брюхом единым живу. Душе спокой настал, оттово и раздобрел. Право, Авдотья все печется за меня. То блины сделает, то пельменей настряпает. Хоть под кончину поживу справно, — усмехнулся Акимыч.

— Чево под кончину? Да ты, ежель поглянуть, нынче поперек сибе ширьше стал. На што помирать? Тово и поминать не след.

— Да уж ноне верно. Надысь детва, внучата к Авдотье прибрели. Мамка, мол, наказала, вертаться ей в дом. Мужик сбег от ей, а за малыми одной не управиться. Ну я и пересказал. Мол, нехай невестка пустое не мелет. Не пущу я Авдотью-то к ней. Живет она спокойно и ладно. Хоть нынче отдохнет. Зачем маяться? Опомнилась, змея. Што ей старуха — забава? Нам вдвух все отрадней. На внучат она, правда, намаялась, наплакалась.

— Поймут оне. Нонешние все понимають и надобное и ненадобное, — вздохнул Макарыч.

— А ты-то пошто один наведался? — спохватился Акимыч.

— С городу я, от Кольки. Поклон тибе от ево.

— Благодарствую.

— Заскучал по ем. Вздумал навестить. С Марьей порешили было к Кольке перебратца. А побывал и расхотелось. Поотвык я от городу. Одичал, знать.

— Поведай, што с Колькой-то?

— Да с им, слава Богу, все исправно. Науку ен скоро закончит. В тайгу уйдет, — вздохнул Макарыч.

— Здоров ли?

— Здоров. Дай Бог так и дале.

— Чево ж смурной ты?

— И сам не ведаю. Город с панталыку сбил.Вседумки на рога поставил.

— От чево ж?

— Пришли поесть в харчевню. Она в их по

другому зоветца. А в ей народу поболе, чем комарья в тайге. Глянул я в миску к одному. А в ей хлебово. Крупица от крупицы на добрай аршин. А в другой миске картоха — синяя, мороженая. Так-то вот. Война… С ей, треклятой, люд изголодалси вконец. А ишо вот. Пришли мы с Колькой в дом, иде ен квартируить. Все ба ништо. Но там и воды нет живой. Родниковай. Из кранта тикеть. А водой не пахнить. Нет в ей свежести. Теплая и вонючая. Дажа до ветру не на улицу, а прямо в том доме ходють.

— Господь с тобой, что сказываешь? Как можно в дому эдакое? Я на што старой, а и то…

— Сам диву далей. Ну не брешу. Завел мине Колька в камору, а там чертовина. На ей сидеть надоть по тяжкой.

— Тьфу, — отплюнулся Акимыч.

— Управился я там. Было выйти хотел. АКолька мине и говорить: мол, пожди, дерни за ручку. Я дернул. И аж дверь чуть ни вышиб. Вода откуда- то как сиганеть! Все вымыло начисто.

— Не могеть таво быть, — засомневался Акимыч.

— Чево ето? Своими глазами видел. В их ибаня не нашенская. Сверху с трубы ливинь плешшить. И горячий и холоднай.

— Ишь ты!

— Да живым ети хитрости не пахнуть. Вона в тайге выйдишь к роднику, вода в ем аж звинит. Студная, зубы колотятца. А што ишо, в кранти том… Воду винтом укоротить и дите смогеть. Нет в ей силы.

Авдотья тем временем неслышно на стол накрывала. Запыхтел натужно раскрасневшийся самовар. Старушка подошла к Акимычу:

— Угощай гостя-то.

— То и верно, — опомнился старик.

Изголодавшийся с дороги Макарыч пихал пальцем в рот горячее мясо, блины. Обливаясь потом, пил чай.

— Акимыч-то надысь медведя убил, — похвалилась робко Авдотья, — шелапутнаво.

— Шатуна, — поправил ее хозяин.

— На хронт отдал боле половины. Ноне тож на охоту сбираитца.

— Не тяжко? — спросил его Макарыч.

— Покуда нет.

— А мине прихватывать стало. В тайге надысь прихватило, не чаял одыбатца.

— С чево то?

— Нутро сдавать удумало. Ну да я ево воглобли взял.

— Худо так.

— Ништо! Свое положенное откопчу, а тамбыла не была.

— Годочки-то наши, што вода в реке. А дномелеет, старится. Как и мы. Мне шибко помирать не хочется теперича. Забоялся я смертушки своей. Каждому деньку радуюсь, што гостинцу.

— А кому, скажика, подыхать охота? — перебил его Макарыч. — Я не раз сибе схоронил ишо на каторги. Ан, вишь, жив. Тибе-то и пововси помирать-то ни к чиму. Ить худче мово жисть проканителил. Хочь раз в веку брюхо откормил. С бабкой на печи спишь. А то и ни телом, ни душой не грелси.

Акимыч кашлянул, смолчал.

— Ноне от хвори люд избавляишь аль нет?

— Маленько. Теперича што? Бабы рожать поразучились. Ребят то выхаживаю. А когда старух. От ломоты да от живота. В их годы и болести такие несурьезные. В село-то я не хожу. Там фершал объявился. Меня лаял погано. Обещал властям пожалиться. Мол, грамоты не ведаишь, нечево и люд выхаживать. Говорил, будто я с ума соскочил. И еще как-то бранился по-ученаму. Да Бог с ним. Люд-то ево не больно жалуит. Не верит. Пьет он шибко. Да и до баб, што петух, охочь. Да што с ево взять? Мужик — он и есть мужик. Во што ни ряди. Хоть в фершала, хоть в батюшку. Только у етаво нутря гнилая.

— В городи слыхивал я, што войне конец видитца. Хриц бигить в обрат. Глядишь, повертаютца мужики, все поналадитца.

— Дай-то Бог, — перекрестился Акимыч на икону.

— Мово-то сыночка уже не вернуть, — заплакала Авдотья в рукав. — И за што ево там сгубили? Уж лучше б я, старая, околела. На каво миня Митюшка мой оставил? — причитала старушка.

Макарыч с Акимычем враз смолкли. Закряхтев, головы опустили. Неловко им стало. На войне они никого не потеряли. Разве только согнула она их спины. Да на руки мозолей поприбавила. Туда, на фронт, они отправляли все, что в тайге посчастливилось добыть. Макарыч сговорил Марью и отправил на фронт все ее вязанье. Авось, теплое сгодится.

— Эх, горе наше горькое. Густо им земля усеяна. Оттаво, знать, и всходы соленые, слезами ноне бабы умываютца, детва смеха не ведаит. Девки забыли про шалости. Ворочают, ровно мужики. Старютца, любви не познав.

Авдотья от этих слов еще пуще в слезах заколотилась.

— Будя изводить душу. Про сына, оно хочь и худо приключилось, ноне убиватца забудь. Слезами с могилы не возвернешь. Разе сама сибе в гроб сгонишь безвременно, — говорил Макарыч.