Красная площадь - Мартин Смит

— РСЕ? Что это такое?

Стас сложился пополам на стуле у письменного стола.

— Радио «Свободная Европа», которая обслуживает поляков, чехов, венгров, румын. На станциях «Свобода» и «Свободная Европа» в Мюнхене работают сотни людей. Голосом «Свободы» для русской аудитории служит Ирина.

Его прервали. Кто-то постучал в дверь. Со стопкой бюллетеней в комнату протиснулась женщина с жесткими седыми волосами, седыми бровями и черным бархатным бантом. Бесформенная жирная фигура. Она не спеша разглядывала мятый костюм Аркадия глазами престарелой кокетки.

— Сигаретки не найдется? — голос был ниже, чем у Аркадия.

Стас достал для нее из ящика свежую пачку.

— Для Людмилы всегда найдется.

Стас зажег спичку, Людмила наклонилась, прикрыв глаза. Открыв их, она снова поглядела на Аркадия.

— Гость из Москвы? — полюбопытствовала она.

Стас ответил:

— Нет, архиеписком Кентерберийский.

— Зам хотел бы знать, кто бывает на станции.

— В таком случае он сочтет за честь, — заметил Стас.

Людмила в последний раз окинула взглядом Аркадия и вышла, оставляя за собой шлейф подозрительности.

Стас вознаградил себя и Аркадия сигаретами.

— Это была наша система безопасности. И ты видел телекамеры и пуленепробиваемые стекла, но их не сравнить с Людмилой. Зам — это наш заместитель директора по вопросам безопасности, — он взглянул на часы. — Два шага в секунду, тридцать сантиметров за шаг — ровно через две минуты она будет у него в кабинете.

— Значит, у вас имеются проблемы с безопасностью? — спросил Аркадий.

— Несколько лет назад КГБ взорвал чешский отдел. Некоторые наши сотрудники умерли от отравления или поражения электротоком. Точнее было бы сказать, что у нас есть проблемы, связанные со страхом.

— Но она же не знает, кто я такой?

— Она, несомненно, видела твой документ, который ты оставил на вахте. Людмила знает, кто ты такой. Она все знает и ничего не понимает.

— Я причинил тебе неприятность и мешаю работать, — сказал Аркадий.

Стас похлопал ладонью по бюллетеням.

— Ты имеешь в виду вот это? Это дневная норма сводок информационных агентств, газет и специальных радиоперехватов. Кроме того, я свяжусь с нашими корреспондентами в Москве и Ленинграде. Из этого потока информации мне нужно выжать минуту правды.

— Сводка новостей продолжается десять минут.

— Остальное я сочиняю, — добавил он, не раздумывая. — Шучу. Скажем, раздуваю. Скажем, не хочу, чтобы Ирине приходилось говорить русским людям, что их страна — это разлагающийся труп, Лазарь до своего воскрешения и что пускай он себе лежит и даже не пробует подняться.

— Здесь ты не шутишь, — заметил Аркадий.

— Да, не шучу, — Стас откинулся, выдохнув большой клуб дыма. Аркадий увидел, что его благодетель не намного толще жестяной печной трубы, какую выводят в окошко. — Во всяком случае, у меня целый день уходит на то, чтобы стричь новости, и кто знает, какие достойные внимания катаклизмы свершатся между этой минутой и выходом в эфир.

— Как по-твоему, Советский Союз — благодатная почва?

— Не мне судить. Я не сею, только собираю урожай, — Стас мгновение помолчал. — По правде говоря, я вполне могу поверить, что самый кровожадный, самый циничный советский следователь мог бы влюбиться в Ирину и ради нее поставить на карту семью, карьеру и даже пойти на убийство. Потом, как я слыхал, ты получил партийное взыскание, а в качестве наказания тебя послали на короткое время во Владивосток, где дали легкую работенку на рыбопромысловом флоте — перебирать бумажки в конторе. Затем вернули в Москву помогать самым реакционным силам душить предпринимателей. Я слышал, что ты практически не подчинялся прокуратуре, потому что у тебя были хорошие связи в партии. Когда же мы вчера познакомились в пивной, то, вопреки моим ожиданиям, я не нашел там упитанного аппаратчика, а заметил нечто другое, — он пододвинул стул вперед. — Дай-ка руку.

Аркадий протянул руку. Стас расправил его ладонь и поглядел на пересекавшие кисть шрамы.

— Это не от бумаги, — сказал он.

— Проволока на тралах: старые снасти, изношенные тросы.

— Если только Советский Союз не изменился больше, чем мне известно, то такую работу вряд ли можно считать наградой любимцу партии.

— Я уже давно не пользуюсь доверием партии.

Стас разглядывал шрамы, словно читая судьбу по линиям жизни. Аркадию вдруг пришло на ум, что этот малый выработал в себе обостренное чувство восприятия в те годы, когда недугом был прикован к постели.

— Ты приехал следить за Ириной? — спросил Стас.

— Мои дела в Мюнхене не имеют к ней никакого отношения.

— Не можешь ли сказать, что это за дела?

— Нет.

Зазвонил телефон. Хотя казалось, что из-за неумолкавшего звонка уже, что называется, пыль поднимается, Стас спокойно смотрел на аппарат. Затем он взглянул на часы.

— Это замдиректора. Людмила только что сообщила ему, что на станцию проник пользующийся дурной славой следователь из Москвы, — он испытующе поглядел на Аркадия. — Мне как раз подумалось, что ты хочешь есть.

Столовая была этажом ниже. Стас подвел Аркадия к столику, где официантка-немка в черном с белой отделкой платье, плотно облегающем бюст и расклешенному книзу, принимала у них заказ на шницель и пиво. Молодые румяные американцы вышли в сад. Посетители, оставшиеся в помещении, были в большинстве своем эмигранты возрастом постарше, в основном мужчины, предпочитающие сидеть в табачном дыму.

— Директор не станет искать тебя здесь? — спросил Аркадий.

— В нашей собственной столовой? Ни за что. Я обычно ем в «Китайской башне». Туда Людмила и побежит в первую очередь, — Стас закурил, кашлянул и, затянувшись, огляделся. — При виде того, что стало с советской империей, на меня находит тоска. Вон румыны за собственным столом, там чешский стол, вон там поляки, тут украинцы, — он кивнул в сторону среднеазиатов в рубашках с короткими рукавами: — А там турки. Они ненавидят русских. Дело в том, что теперь они открыто говорят об этом.

— Выходит дела пошли иначе?

— По трем причинам. Во-первых, начал разваливаться Советский Союз. Как только населяющие его народы стали брать друг друга за глотку, то же самое началось и здесь. Во-вторых, в столовой перестали подавать водку. Теперь можно заказывать только вино или пиво, а это — слабое горючее. В-третьих, вместо ЦРУ нами теперь управляет Конгресс.

— Выходит, вы больше не являетесь фасадом ЦРУ?

— Это были старые добрые времена. По крайней мере, ЦРУ знало свое дело.

Сначала принесли пиво. Аркадий пил благоговея, маленькими глотками: до того оно отличалось от кислого, мутного советского. Стас не то что пил — вливал его в себя.

Он поставил пустой бокал.

— Эх, жизнь эмигрантская! Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».

— Что это такое?

Стас продолжал:

— «Третья волна» — это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.

Аркадий догадался:

— Хочешь сказать, что «третья волна» — это евреи?

— Угадал.

— Прямо как дома.

Не совсем как дома. Хотя столовую наполняла славянская речь, пища была явно немецкой, и Аркадий видел, как сытная еда тотчас превращалась в кровь, плоть и силу. Подкрепившись, он огляделся более внимательно. Поляки, заметил он, в костюмах без галстуков, сидят с видом аристократов, временно оказавшихся на мели. Румыны выбрали круглый стол — удобнее замышлять заговоры. Американцы держатся поодиночке и, как прилежные туристы, пишут открытки.

— У вас действительно был в гостях прокурор Родионов?

— Как образец «нового мышления», политической умеренности и как свидетельство улучшения атмосферы для иностранных капиталовложений, — сказал Стас.

— И Родионов был здесь лично у тебя?

— Лично я не дотронулся бы до него даже в резиновых перчатках.

— Тогда кто-же его принимал?

— Директор станции очень верит в «новое мышление». Кроме того, он верит в Генри Киссинджера, пепси-колу и пиццерию. Эти каламбуры недоступны твоему пониманию. Потому что ты не работал на станции «Свобода».

Официантка принесла Стасу еще пива. Голубоглазая, в короткой юбочке, она выглядела большой, уставшей от работы девочкой. «Интересно, — подумал Аркадий, — что она думает о своих клиентах, всех этих жизнерадостных американцах и вечно брюзжащих славянах?»

К столику подсел диктор-грузин, крупный кудрявый мужчина с профилем актера. Звали его Рикки. Он рассеянно кивнул, когда ему представили Аркадия, и тут же принялся изливать душу: