Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

— Да. А он, видно, огорчился. Я и пригласила его войти, а я, мол, спрошу, когда будет, — сказала служанка с тем живым участием, которое порой заменяет американской прислуге раболепную почтительность слуг в других странах.

Пенелопа слегка усмехнулась, взглянула в зеркало.

— Ладно, — сказала она наконец и сбросила с плеч шаль, в которую куталась, сидя над книгой, когда раздался дверной звонок. — Сейчас спущусь.

— Хорошо, — сказала служанка, а Пенелопа поспешно поправила волосы на своей маленькой голове, подняв их вверх, и повязала на шею алую ленту, оттенив свою смуглую бледность. Она прошлась по ковру с особой грацией, свойственной ее изящной фигурке, состроила себе в зеркале недовольную гримаску, достала из комода носовой платок, сунула его в карман и сошла вниз.

Гостиная Лэфемов на Нанкин-сквер была окрашена в два цвета, что полковник сперва хотел повторить и в новом доме; дверные и оконные рамы были светло-зеленые, а дверные панели — цвета семги; стены были оклеены серыми обоями; золотой багет делил их на широкие полосы, обведенные по краям красным; с потолка свисала массивная люстра под бронзу; каминная доска, над которой возвышалось зеркало, была покрыта зеленой репсовой скатертью с бахромою; тяжелые занавеси из того же репса свисали из-под золоченых ламбрекенов. Ковер был ярко-зеленый в мелкий рисунок; когда миссис Лэфем покупала его, такие ковры устилали полы половины новых домов Бостона. На стенных панелях висели однотонные пейзажи, изображавшие горы и каньоны Запада; полковник с женой посетили их во время одной из первых железнодорожных экскурсий. Перед высокими окнами, выходившими на улицу, стояли статуи; преклонившие колена фигуры, повернувшись спиною к комнате, являли уличным зрителям Веру и Молитву. В одном углу комнаты расположилась групповая скульптура из белого мрамора, в которой итальянский скульптор предложил свою версию того, как Линкольн освобождал невольников: южноамериканский негр, его подруга жизни и Линкольн, у ног которого одобрительно хлопает крыльями американский орел. В другом углу стояла этажерка более раннего периода. Эти призраки добавляли холода, которым веяло от стен, от пейзажей и ковра, и лишь усиливали контраст со сверкавшей всеми огнями люстрой и дрожащим от жара радиаторов воздухом в те редкие случаи, когда у Лэфемов бывали гости.

В этой комнате Кори еще не был; его всегда принимали в так называемой малой гостиной. Пенелопа сперва заглянула туда, потом в гостиную и рассмеялась, увидя его стоящим под единственной горелкой, которую служанка зажгла для него в люстре.

— Не понимаю, почему вас сюда поместили, — сказала она и провела его в малую, более уютную гостиную. — Отец еще не пришел, но я жду его с минуты на минуту; не знаю, отчего он задерживается. Служанка сказала вам, что мамы и Айрин тоже нет дома?

— Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. — Он увидел, что она не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно быть на этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. — Мне надо кое-что сказать вашему отцу… Надеюсь, — перебил он себя, — вам сегодня лучше.

— О да, благодарю вас, — сказала Пенелопа, вспомнив, что была накануне больна и потому не могла быть на обеде.

— Нам очень вас не хватало.

— О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там.

— Уверяю вас, — сказал Кори, — очень не хватало.

Они смотрели друг на друга.

— Мне кажется, я что-то начала говорить, — сказала девушка.

— Мне тоже, — ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут же сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул и смотрел на нее; она села по другую сторону камина, на более низкий стул, положила руки на колени и, говоря с ним, чуть-чуть склоняла голову к плечу. В камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее лицо мягкий свет. Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске.

— Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов.

— Вот как? — сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал в руке.

Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной.

— Знаете, как тепло на улице? — спросил он.

— Да? Я сегодня не выходила весь день.

— Вечер совсем летний.

Она повернула лицо к огню и спохватилась.

— Вам здесь, наверное, слишком жарко?

— О нет, мне хорошо.

— В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль.

— Я помешал вам.

— О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова.

— Вы любите перечитывать книги?

— Да, те, что мне нравятся.

— А что вы читали сегодня?

Девушка колебалась.

— Название сентиментальное. Вы читали? «Слезы, напрасные слезы».

— Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали?

— Заплакать над книгой очень легко, — сказала, смеясь, Пенелопа, — а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно.

— То, что она уступила его другой?

— Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать?

— Не знаю. Думаю, что самопожертвование…

— Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, — да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно?

— Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, — предположил с улыбкой Кори.

— По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, — сказала девушка. — Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, — добавила она.

— Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл?

— Это вопрос очень серьезный, — серьезно сказала Пенелопа. — Я на него ответить не могу, — и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. — А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори?

— Ваша выставка?

— Деревья в сквере. Мы считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у «Джордана и Марша».

— Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены.

— Что вы! — дам, если вам хочется быть серьезным.

— А вам?

— Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой.

— Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера.

— Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин.

— Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас!

Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер.

— Так, значит, Айрин говорит обо мне? — спросила она.

— Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, — сказал он.

— О, я не сказала, что неправильно, — ответила она. — Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться…

— Нет, пожалуйста, не меняйтесь! — воскликнул молодой человек.

У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно:

— …или отчитать вас за поношение высоких особ. — Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь.

— Я хочу говорить о вас, — сказал он, — раз уж с вами я говорю так редко.

— Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы — вместе? — Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела.

— Мы так редко бываем вместе, — продолжал он.

— Не понимаю, о чем вы?

— Иногда мне кажется… я боюсь… что вы меня избегаете.

— Избегаю?

— Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине.

Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы.

— Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, — выговорила она.