Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Мотив бренности, выраженный совсем просто, казалось бы, безыскусно, произвел сильное впечатление на восемнадцатилетнее создание. Меня это не удивило, так как я знал по собственному опыту, что к такому мотиву особенно восприимчивы те, кто только что открыли его.

Немного хвастаясь, хотя и не преувеличивая, я сказал между прочим, что читал все новеллы и стихотворения этого автора. Она попросила меня рассказать что-нибудь о нем. Я рассказал ей, что он был незаметным юристом, чиновником невысокого ранга, но в любви великим, конечно, необычным, ибо влюбился он в совсем молодую девушку. Как-то раз, будучи уже обрученным, он захотел даже завести роман с тринадцатилетней блондинкой, на которой позже — его первая жена к тому времени умерла — и женился.

Так среди безлюдных и пустынных Припятских болот мы говорили о Теодоре Шторме и об «Имензее». Мне вспомнились строки:

Ни разу в этой тишинеНе отзывался шум вовне!

И еще мы говорили о любви, идя рядом и цитируя немецкие и польские стихи. Нам не мешало, что тропинка была очень узкой и становилась все уже. Вдруг я посмотрел ей в глаза и увидел в них слезы. И сделал то, что напрашивалось, что было проще всего. Я поцеловал ее влажные глаза, а потом, конечно же, и губы. Взглянув на голубое ясное небо, я увидел на огромной высоте, впрочем, нет, не увидел того белого облачка, о котором вспоминает Брехт, думая о Марии А. Там я увидел три или четыре самолета. Они летели так высоко, что мы их не боялись. И все-таки «шум извне» раздался снова.

Но самолеты эти выглядели по-другому, чем те, которые послал в Польшу Адольф Гитлер. В этом я не сомневался. Мы быстро вернулись назад к своим. Они тоже были сбиты с толку и считали, что это были не немецкие самолеты, может быть, они прилетели из Советского Союза. Что замышлял Сталин? Хотел ли он защитить Польшу? Для чего бы еще прислал он сюда свои самолеты? Не для того же, чтобы помочь победителям-немцам? В нашем жалком одиночестве нельзя было узнать ничего, совсем ничего. Так и решили, что трое из нашей группы поедут на грузовике в ближайшую, как говорили, более крупную деревню, чтобы разузнать, что же происходит. Одного выбрали потому, что он слыл самым понимающим в политических делах, другого потому, что он мог хорошо говорить по-русски, а третьим был я — на случай, если придется договариваться с немцами.

В той деревне нас ждал сюрприз — напечатанное на машинке объявление об убийстве Гитлера, Геринга и Геббельса, о капитуляции Германии и окончании войны. Мы с удовольствием читали его, но не были счастливы, не веря ни единому слову. Жители деревни, которых мы спрашивали, только пожимали плечами. Они сказали нам, что в селении, расположенном немного дальше, стоит русская часть, пришедшая два дня назад, и там, может быть, мы что-нибудь узнаем.

Мы поехали туда, но нашли только часового у дома, очевидно, служившего казармой. Мы хотели узнать у солдата, в каком качестве пришли русские, поддерживают ли они поляков или немцев. Но он был немногословен и казался мрачным. В конце концов солдат сказал наставительным тоном и, как нам показалось, самодовольно: «Мы за пролетариат и за свободу». Так ничего и не удалось узнать.

На обратном пути нам встречались польские солдаты, отставшие от своих частей. Они тоже рассказывали о капитуляции, но не Германии, а Варшавы. Город, по их словам, был полностью разрушен. А что русские? Гитлер и Сталин обо всем договорились и разделили Польшу между собой. Совещание с братом длилось несколько минут. Мы решили, что нет смысла оставаться в Восточной Польше или продолжать бегство, что в новой ситуации у нас нет иного выбора, кроме скорейшего возвращения в Варшаву, чтобы узнать, живы ли еще наши родители.

Следующим утром мы на грузовике добрались до ближайшего шоссе. Мы медленно продвигались в западном направлении — то на телегах, то на машинах распавшейся польской армии, а бывало, и пешком. В Бресте мост через Буг остался цел, по реке плыли вздувшиеся трупы лошадей и коров. Движение по проселочной дороге было не меньше, чем совсем недавно на главных улицах Варшавы, причем движение в обе стороны. Одни хотели попасть домой, хотя теперь там были немцы, другие, по всей видимости, в ту часть Польши, которую заняли советские войска. Чем дальше продвигались мы на запад, тем чаще слышали: Варшава в таком страшном состоянии, что некоторые улицы вообще нельзя найти. Последнюю часть пути, почти сорок километров, пришлось проделать пешком.

Город, когда-то бывший столицей Польши, и впрямь производил впечатление сплошной груды развалин. Большинство домов разрушено, остальные казались нежилыми, так как в них не осталось ни одного целого окна. Мы с братом были совершенно измучены, с неделю мы очень мало спали, но не хотели отдыхать. Несмотря на усталость, мы шли тем быстрее, чем ближе подходили к цели. С каждым часом, с каждой минутой росли волнение и страх. Теперь мы стояли перед домом, в котором жили, и дом был на месте, он был разрушен лишь частично. Квартира, находившаяся под нашей, превратилась в груду развалин.

Вот сейчас мы узнаем, живы ли родители. Теперь мы видели, что наша квартира сохранилась только наполовину. Дрожа, мы постучали в дверь, но никто не открыл, волнуясь, мы постучали еще раз, еще нетерпеливее и громче. Вдруг мы услышали робкие шаги, дверь открывали медленно и явно боязливо. Перед нами стояли, как нам показалось, два очень старых человека, которые нас не узнали и которых страх, несомненно, лишил дара речи. Мои мать и отец.

ОХОТА — ЭТО УДОВОЛЬСТВИЕ

Едва Варшава капитулировала, едва вермахт вступил в город, как сразу же началась ни с чем не сравнимая забава победителей, большое развлечение захватчиков — охота на евреев.

После молниеносного, великолепного триумфа разнузданным и, понятно, жаждавшим приключений немецким солдатам предстало на улицах нескольких кварталов польской столицы совершенно необычное зрелище. То, с чем они никогда раньше не сталкивались, здесь встречалось на каждом шагу: они, удивленные и ошеломленные, видели бесчисленных индивидов восточного облика или, во всяком случае, казавшихся восточными — с необычно длинными локонами и густыми, растрепанными бородами. Экзотически выглядела и одежда незнакомцев: черные кафтаны без украшений, почти всегда до лодыжек, и такие же черные, большей частью круглые шапки или шляпы.

Но в отличие от поляков с этими мрачными и все же очень живыми чужаками можно было общаться без труда. Они говорили на языке, звучавшем странно, скорее даже неприятно для немецкого уха. Однако этот язык, идиш, не в пример польскому можно было понять, если говорили не очень быстро. Солдаты не задумывались над тем, почему язык евреев, как бы неприятен он ни был, все-таки оказывался понятен немцам. Разве что среди них попадался германист, которому большей частью гортанные звуки напоминали о величайших немецких поэтах давно ушедшей эпохи, о стихах Вальтера фон дер Фогельвайде и Вольфрама фон Эшенбаха. Странствуя по Европе, евреи в Средние века взяли с собой язык немецких племен, средневерхненемецкий язык, и сохранили его, пусть даже в смешении с древнееврейскими, славянскими и другими элементами.