Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Я читал роман Бальзака, показавшийся мне плохим, вообще меня не заинтересовавший. Я спрашивал себя: может быть, я слишком взволнован, чтобы читать, или книга действительно не Бог весть как хороша? Как видит читатель, все это были еще не особенно серьезные заботы. На немецкой границе нам пришлось выйти из вагонов и построиться в колонны. В полной темноте раздавались громкие команды, часто звучали выстрелы, резкие выкрики. Позже пришел поезд — короткий польский поезд, в который нас жестоко загоняли немецкие полицейские.

Вагоны были битком набиты. Двери сразу же плотно закрыли и запломбировали, и поезд двинулся. Теперь мы, высланные, в том числе и женщины из многих городов, оказались в своем кругу. Их большей частью арестовали ночью, многим не позволили даже одеться. На них были пальто поверх ночных рубашек. Совсем рядом со мной стояла темноволосая девушка лет двадцати из Ганновера. Со слезами на глазах она задавала мне вопросы, на которые я не мог ответить. Становилось все теснее. Вдруг она погладила меня и прижала мою руку к своей груди. Я был ошеломлен и хотел что-то сказать. Кто-то оттолкнул меня, она что-то крикнула. Несколько слов — может быть, адрес? Я не понял.

Что будет со мной в Польше? Чем больше мы приближались к пока еще неизвестной цели путешествия, тем сильнее озадачивал меня простой вопрос о будущем. Оно казалось мне таким же темным, таким же непроницаемым, как и леса, через которые мы теперь медленно ехали. Поезд резко остановился. Мы прибыли в польский пограничный город, но выходить не разрешалось. Только через несколько часов пломбированные двери вагонов открыли.

Что было мне делать в стране, совершенно для меня чужой, язык которой я хотя и понимал, но говорить мог с трудом? Что мог я делать в Польше без профессии и без шансов изучить какую-либо профессию? Весь мой багаж состоял из портфеля с романом Бальзака и запасного носового платка.

Но я в эту поездку захватил и кое-что еще, правда, невидимое. Об этом я не думал в холодном поезде для депортированных из Германии. Нельзя было и представить себе, какую роль в моей будущей жизни сыграет этот незримый и, как я опасался, бесполезный и лишний багаж. Из страны, из которой меня изгнали, я увез ее язык и ее литературу — немецкий язык и немецкую литературу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1938-1944

ПОЭЗИЯ И ВОЙНА

Так я приехал в Польшу — в страну, в которой родился и которая стала теперь для меня страной изгнания. Все здесь было мне чужим, и всегда Польша оставалась для меня немного чужой. При этом поначалу все складывалось не так уж плохо, несомненно, лучше, чем у большинства евреев, депортированных осенью 1938 года из Германии. Родители и брат жили в Варшаве в одной квартире, где находился и зубоврачебный кабинет брата. Сколь ни мала была квартира, в ней оказалось достаточно места, чтобы поставить для меня походную кровать. Кроме того, я мог объясняться по-польски.

Но я не знал, что делать. И никто этого не знал. Об учебе не могло быть и речи хотя бы по финансовым причинам. А кто захотел бы дать мне работу? Я был безработным, лишним человеком. Правда, сначала то единственное знание, которым я обладал — немецкий язык, — оказалось полезным. Я давал несколько уроков, прежде всего занимаясь дополнительно со школьниками, которым трудно давалась школьная программа. Это был небольшой заработок, но его все же хватало, чтобы достаточно часто покупать билеты в театры и на концерты — разумеется, возможно более дешевые.

Первые прекрасные мгновения в Варшаве я пережил в концертном зале. Это был симфонический концерт, во время которого оркестром дирижировал молодой человек, происходивший из Вены и известный еще и сегодня, хотя скорее как музыковед, — Курт Пален. Концерт начался с «Маленькой ночной серенады» Моцарта, тогда еще далеко не так заигранной, как сегодня, и я сразу же почувствовал себя немного лучше, несколько менее одиноким. Когда в 1995 году в большом концертном зале, где проводятся Зальцбургские фестивали, во время перерыва ко мне подошел благородного вида господин, вежливо представился и сразу же попытался поблагодарить за что-то, что я где-то написал, я прервал его, — а это был Курт Пален, — и сказал ему: «Если здесь кому и надо благодарить, так это мне. Ваши концерты помогли мне, я никогда вас не забывал». Два растроганных пожилых человека в смокингах стояли друг против друга.

Мое тогдашнее положение в Варшаве было исполнено одновременно радости и страданий. У меня было то, чем всегда располагают безработные, — много времени, поэтому я мог отправиться на поиски. Что я искал? И в Польше я искал немецкую литературу. Моя библиотека с многочисленными не слишком хорошими изданиями классиков, с бесчисленными книгами, купленными по дешевке, и теми, которые дал мне «взаймы» перед отъездом симпатичный химик, осталась в Берлине.

Но то, что хотелось иметь, нашлось неожиданно быстро. Я горел желанием узнать, что написали Томас и Генрих Манны, Арнольд и Стефан Цвейги, Дёблин и Йозеф Рот, Верфель, Фейхтвангер и Брехт, — словом, что все они написали после 1933 года, то есть в эмиграции. Это оказалось нетрудно, так как в ту пору в Варшаве имелось много платных библиотек, некоторые с хорошим выбором немецкой литературы. Друг моего брата, обанкротившийся юрист, предложил меновую сделку: я должен был два-три раза в неделю говорить с ним по-немецки, а он будет вводить меня в историю польской литературы. Я сразу же согласится и ни разу об этом не пожалел.

Мои знания польской литературы и до сего дня не стали солидными или тем более глубокими. Но указания и комментарии юриста-неудачника были не лишены определенной систематичности, языком же, мелодичным и обольстительным, но вовсе не легким, я овладевал все лучше. Скоро я оказался в состоянии сделать открытие, на которое вообще не рассчитывал и которому немного позже было суждено сыграть в моей жизни немаловажную роль. В первые месяцы 1939 года я открыл польскую поэзию, главным образом новую, современную.

Меня поразила ее элегическая, грустная тональность, которая не ослабляла или тем более не ставила под сомнение остроумие и ироничность стиха. Меня восхищало то, что и характеризует, и облагораживает эту поэзию, — убедительная страстность и окрыленное совершенство. Меня воодушевляло само собой разумевшееся, совершенно естественное единство живости и музыкальности. К моему удивлению, кое-что в строках этих поэтов было мне несколько ближе, чем в стихах Рильке или Георге, которыми я, за исключением немногих стихотворений Рильке, скорее восхищался, нежели любил их. Может быть, такое отношение связано с тем, что поляки, выступавшие большей частью как лирики и сатирики одновременно, порой напоминали мне Гейне, а временами и Брехта. Читая стихи польских поэтов, я вспоминал также — и это настолько естественно, что мне немного неловко говорить об этом, — мазурки и полонезы Шопена, его прелюдии и баллады.