Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

В конце концов для меня нашлась работа, не имевшая ничего общего со всем тем, чем я интересовался. Я получил место ученика в экспортной фирме в Шарлоттенбурге, пайщиком которой был еврей и которая тем не менее почему-то еще могла существовать, несмотря на все происходившее. Работа была напряженной и скучной, но я от этого не страдал. Даже такое занятие казалось мне лучше, чем вообще никакого.

Когда я спросил шефа, что я смогу делать, если удастся завершить обучение, он ответил коротко: «Если все будет хорошо, делать дела». Вот этому-то я никогда и не научился, но очень краткому, как оказалось, времени обучения я благодарен по двум причинам. Обучение спасло меня от депрессии, и тогда же я сумел быстро понять, как работает хорошо организованная контора.

Тем временем мать перебралась в Варшаву. Я обитал в крошечной меблированной комнате на Шпихернштрассе в Шарлоттенбурге, на улице, где когда-то жили Брехт и Хелене Вайгель. С годами положение евреев основательно изменилось, причем к худшему. В 1933 и 1934 годах они слышали от неевреев, от соседей и знакомых, успокаивающие и ободряющие слова, смысл которых сводился к тому, что скоро все изменится. Им говорили: «Вам надо продержаться». Евреям очень нравились эти успокаивающие слова, звучавшие в первые годы нацистского режима, вот только в 38-м их уже не было слышно, и ни один еврей не мог больше себя утешать. Черт оказался все же таким страшным, как его малевали.

Аресты, издевательства и пытки быстро уменьшили численность неисправимых оптимистов и увеличили количество эмигрантов. В августе 1938 года, к ужасу не одних только евреев, для них была введена именная идентификация: женщинам было предписано дополнительное имя «Сара», мужчинам — «Израиль». Кроме того, паспорта евреев штамповались большой буквой J на каждой странице.

К драматическим событиям, большей частью связанным с жестокостями, добавились и другие, не сопряженные с кровопролитием, ибо их цель была иной — не столько запугать, сколько прежде всего унизить. В парках и скверах стояли теперь желтые скамейки с надписью «Только для евреев» — конечно, немногочисленные и расположенные в самых неудобных местах. Во многих ресторанах и кафе, гостиницах и бассейнах можно было наткнуться на таблички «Евреи нежелательны» или «Евреям вход воспрещен». Существовали заведения, владельцы которых предпочитали отказаться от таких вывесок непосредственно у входа. Вместо этого евреям, которые все- таки отваживались посещать рестораны или кафе, ставили на стол пустые чашки, иногда вкладывая в них листок со словами: «Евреи, убирайтесь!» В некоторых немецких городах таблички, объявлявшие о запретах, можно было видеть уже у въезда в город.

В это время большую роль играли внешнеполитические успехи имперского правительства. После аншлюса Австрии в марте 1938 года режим, казалось, стабилизировался надолго. Тем не менее численность евреев, готовившихся к эмиграции, возрастала медленно. Наконец и моя сестра с мужем Герхардом Бёмом попытались покинуть Германию. Они хотели уехать в Англию. Это был нечеткий план, для осуществления которого отсутствовали малейшие предпосылки. В случае удачи они хотели взять меня к себе, но у немецких властей были на мой счет другие планы.

Ранним утром 28 октября 1938 года, когда еще не было 7 часов, меня самым энергичным образом разбудил полицейский, выглядевший точно так же, как регулировщики уличного движения. Досконально проверив паспорт, он вручил мне документ, из которого я узнал о своей высылке из пределов Германской империи. Полицейский распорядился, чтобы я быстро оделся и следовал за ним. Но сначала я хотел еще раз прочитать извещение о высылке. Полицейский согласился. Тогда я позволил себе несколько боязливо возразить, что ведь документ предписывает мне покинуть Германию в течение четырнадцати дней и, кроме того, я мог бы заявить протест. Но поразительно равнодушный полицейский оставался безразличным к такого рода ухищрениям. Он строго повторил: «Нет, идем сейчас же!»

Само собой, я оставил в маленькой комнате все пожитки, какие только у меня были. Разрешалось взять лишь пять марок и портфель. Но я, не зная толком, что стоило туда положить, запихнул в спешке запасной платок и, главное, взял что-нибудь почитать. А так как читал я тогда «Тридцатилетнюю женщину» Бальзака, то именно эту книгу и положил в портфель. Пожалуй, я не очень волновался, потому что не забыл подарить квартирной хозяйке свой билет на ближайшую премьеру в театре на Жандарменмаркт, где давали «Дилемму доктора» Шоу с Грюндгенсом и Вернером Краусом в главных ролях. Кстати, не увидев этот спектакль, я мало что потерял, ибо, как слышал позже, несмотря на выдающихся актеров, постановка была средней.

Полицейский спокойно шел со мной по еще темным берлинским улицам. Люди спешили на работу, трамваи ходили как всегда, уже открывались магазины, начинался обычный день, такой же день в Берлине, как и все остальные, только не для меня. Почему? Кто-то, вероятно, меня оклеветал, ведь меня арестовали несмотря на то, что я не сделал ничего плохого. Да, действительно, меня арестовали. Но шли мы с полицейским недолго и вскоре были у цели, в полицейском участке моего квартала.

Я сразу же оказался среди десяти или, может быть, двадцати товарищей по несчастью — евреев-мужчин старше меня, восемнадцатилетнего. Все они безупречно говорили по-немецки и не знали ни слова по-польски. Эти люди родились в Германии или приехали сюда совсем маленькими детьми и учились в немецких школах. Но у всех, как и у меня, по каким-то причинам был польский паспорт.

Нам пришлось подождать час или два, пока нас не отвезли в «черном вороне» на сборный пункт — в полицейское учреждение более высокого уровня, находившееся на Софи-Шарлоттеплац. Там под открытым небом уже стояли сотни евреев, как быстро выяснилось, также граждан Польши. Теперь я понял, что мое предположение оказалось ошибочным. Нет, меня никто не оклеветал. Но я входил в группу, которая была осуждена — сначала на депортацию. Речь шла о первой массовой депортации евреев, организованной властями. Из Берлина высылали одних лишь мужчин, а из других городов и женщин — всего около 18 тысяч человек.

Только ближе к вечеру, когда уже стало темнеть, нас доставили на запасный путь Силезского вокзала. Там ждал длинный поезд. Все было тщательно подготовлено, все шло тихо, без ругани или выстрелов. Очевидно, эта акция не должна была обратить на себя внимание населения. Нам ничего не сказали о маршруте, но вскоре стало ясно, что поезд шел на восток, то есть к польской границе. Мы мерзли, так как вагоны не отапливались, но у каждого было сидячее место. По сравнению с транспортами времен Второй мировой войны это были еще человеческие, да что там, почти роскошные условия.