Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий

Ну, а из портовых кабаков несло вином, уксусом и луком.

Акрион стоял у маленького оконца и вдыхал эту смесь запахов, такую плотную, что, кажется, ещё немного – и воздух можно будет потрогать. Он любил Пирей. Мальчишкой, как и все, мечтал стать моряком и путешествовать по свету. Возможно, будь Киликий не актёром, а капитаном торгового лемба, Акрион повидал бы Египет, Бактрию и Гандхару. Пережил бы пару дюжин штормов, знал бы имена ветров и умел отличать их по первому дуновению. Но…

Но Семела отдала его в семью актёра.

– Братец, – раздался печальный голос, – давай уйдём.

Он обернулся. Фимения сидела на кровати, подобрав ноги. Пальцы её беспрестанно мяли и разглаживали ткань жреческой одежды, запылённой, оборванной.

– Куда? – хмуро спросил Акрион.

Она дёрнула плечами:

– Не знаю. Лучше всего – в храм. Здесь опасно.

Акрион опёр руки на пояс. Он был очень рад, что нашёл сестру после стольких лет разлуки. Но, признаться, её поведение становилось немного утомительным.

– Кадмил ясно сказал нам оставаться здесь, – сказал он терпеливо. – Обещал вернуться через пару часов. Как же мы уйдём? Нельзя ослушаться вестника богов.

Фимения дёрнула подбородком, посмотрела Акриону в глаза.

– Не верю этому человеку. Не может он быть Гермесом.

Акрион почувствовал, как поднимается в груди раздражение. И одновременно почуял досаду на себя. Из-за того, что злился на родную сестру. Из-за того, что она говорила глупости. Из-за того, что глупости эти трогали, задевали, заставляли, ну…

Думать.

– Отчего ж не веришь? – спросил он, стараясь говорить спокойно. – Вот у меня волшебные дары Аполлона. Всеведущее Око. Могучий ксифос. Их мне передал Кадмил, провозвестник Фебовой воли. Око действительно позволяет богу видеть то, что со мной происходит. А меч…

Он замялся. Меч, кажется, и впрямь был волшебным, если учесть то, что с его помощью удалось сделать. Но это было очень паршивое волшебство. И Акрион надеялся, что оно никогда больше не повторится.

– Меч тоже непростой, – закончил он. – И ещё Кадмил знает всё о Семеле, об отце, о том, что со мной было. Я, как и ты, сомневался вначале, но теперь вижу, что он бог.

Фимения тряхнула головой.

– Не верю! – сказала она громко. – Не могу сказать, почему. Но не верю! Акрион, прошу, послушай… Здесь мне плохо. Я не привыкла к городу. Давай укроемся где-нибудь.

Она притиснула ладони к щекам.

– Да где укроемся-то? – Акрион тоже повысил голос. – Мы тут укрыты надёжней всего. Кто нас найдёт в Пирее? В порту, в толкучке этой?

– В порту опасно, – она умоляюще подняла брови. – А в храме всегда покойно и тихо. Там даже богачи деньги хранят, чтобы от воров уберечь… Пожалуйста, пожалуйста, пойдём в храм! В Фебион. Заодно помолимся у алтаря Аполлону. Вместе, вдвоём.

Заломило шею – отзывалась ночь, проведённая на дне лодки. Акрион, сморщившись, помассировал затылок. Он не знал, чему верить. Кому верить. Последние три дня принесли событий больше, чем вся его жизнь; во всяком случае, та жизнь, какую он помнил. Ужасные сны, которые оборачивались явью, ужасная правда, которой он предпочёл бы любую ложь, ужасные дела, что он творил, даже когда пытался оставаться в стороне.

Кадмил… Доверять ему не хотелось. С самого начала. Но всему, что он говорил, находилось подтверждение. У Акриона действительно было две сестры, и обе знали брата. Была мать, и она помнила сына, хоть и пыталась это скрыть. Был отец, над ним тяготело проклятие, и оно теперь перешло Акриону, словно наследство – вместо дворца, власти и царских почестей. Была отцовская кровь, пролитая сыновними руками.

И всё же оставался какой-то бессловесный голос – сократовский даймоний? – что неусыпно твердил Акриону: твой Гермес – вовсе не Гермес. Не злодей, нет; и не мошенник. Он определённо обладает волшебными силами. Помогает восстановить справедливость, способен летать, говорит на многих языках, может стать невидимым и внушить свою волю. Всё так; он не дурен. Но и не благ. И божественной сути в нём не больше, чем в простаке Горгии.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

«А как же речи Аполлона? – Акрион зажмурился, прислонился лбом к стене. Ведь, если что… Тогда и Аполлон со мною не говорил? И я исполняю не Фебову волю, а…»

Фимения горько вздохнула. Она всё так же сидела на постели, поджав под себя ноги, как маленькая девочка. У Акриона от жалости перехватило дыхание. «Тоже мучается, – подумал он. – Тоже сомневается». Представилось, что и у Фимении есть даймоний. Как она сказала тогда, в лодке? «Сердце болело. Слышала зов, что нельзя оставаться в стороне, надо помочь». Да, это тот голос, который всякий раз отклоняет от того, что намерен делать. Отклоняет от зла. От содействия злу.

«Даймоний – это наша суть, наше божественное начало».

– То, что нас мучает, – вырвалось у Акриона. Фимения подняла голову:

– А?

Он решительно выпрямился. Невольно поморщился, когда хрустнула спина.

– Сходим в храм, – сказал, улыбаясь через силу.

Фимения вскочила с кровати, в один прыжок оказалась рядом. Обняла, чувствительно стиснула без того больную шею.

– Братец, братец! Да, да, идём в Фебион!

Он разомкнул её руки: возможно, резче, чем намеревался.

– Не в Фебион. Слишком далеко, нельзя настолько уж рисковать. Пойдём в храм Аполлона Дельфиния, покровителя моряков. Здесь, в порту.

– Дельфиний, – Фимения поникла, ссутулилась. – Верно, до Акрополя путь неблизкий. Но он не гневается, а? Я ведь… Я его бросила там, в Эфесе. Его курос.

– Ну конечно, не гневается, – Акрион неловко коснулся сестриных волос. – Он ведь знает, что ты делаешь доброе дело.

«Припадёт к алтарю – успокоится, – думал он. – Наберётся благодати. И ослабнет. Посидим немного в стое за храмом, потом уговорю вернуться сюда. А там и Кадмил подоспеет».

Они вышли на улицу. У дверей стоял хозяин постоялого двора, одетый в дорогой, расшитый финикийскими узорами гиматий с грузиками на подоле. Несмотря на все ухищрения, одежда обтягивала жирное пузо косо и уродливо. Хозяин увлечённо болтал с каким-то моряком и не почтил вниманием выходящих. Лишь бросил взгляд, безразличный и чуть неприязненный, словно смотрел на клопов.

Акриону вдруг вспомнился Киликий – как он рассказывал, что раньше, до пришествия Аполлона, постоялых дворов в Элладе вовсе не водилось. Равно как таверн и кабаков. Были незыблемые правила гостеприимства, когда любой путник мог попроситься на ночлег в чужой дом и не получал отказа. Были симпосии богачей, куда забредали случайные гости, и никого не прогоняли, будь то философ или простой афинянин в поиске дармовой выпивки. Но после того, как Феб явился людям, эллины принялись обустраивать в полисах особые заведения, где люди за плату получали то, что раньше могли получить бесплатно. Киликий прибавлял, что такова была воля Гермеса, пришедшего с Аполлоном. Правда, при этом так подмигивал слепым глазом, что было неясно, шутит или говорит серьёзно.

Акрион повёл Фимению по центральной портовой дороге, вдаль от моря, ближе к сердцу Пирея – святилищу Аполлона Дельфиния. Сестра шла понурившись, пряча лицо от прохожих. Акриону тоже не хотелось никого видеть. И не хотелось, чтобы люди видели его. Руки ещё помнили тепло чужой крови, хранили память о том, как клинок с хрустом протыкает кожу и входит в тело. Тогда, в эфесской таверне, и раньше, на ступенях храма, и ещё раньше, в дворцовой башне…

Нет.

Когда он убил отца, то не знал, что убивает. То был спектакль. Представление, разыгранное для воображаемых зрителей. Паскудная магия Семелы, заворожившие голову чары. Нет на нём вины за эту гибель, хотя, по сути, в ту ночь Акрион совершил самое худшее из зол.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

А вот зарубленные стражники – другое дело. Акрион мог бы подобрать много слов, чтобы описать чувства, им владевшие в те мгновения. Но лучше всего подходило сказанное сестрой.

«Родовое проклятие Пелонидов – страстный гнев».

Не так, как бывает, если обсчитал торговец на агоре, или чужой раб походя отдавил ногу: там лишь обида, раздражение, мелкая злость. Акрионом же владел гнев неохватной силы, сплетённый с уверенностью в незыблемой правоте. Стремление вершить суд, воля наказывать смертью. Гнев поистине был страстным, страстью он был, завладевал всем существом, как любовь. Не оставлял места рассудку. Подчинял все стремления, удесятерял силу, обострял чувства. Акрион исчезал без остатка. А, когда появлялся вновь, то видел лишь смерть и разрушение, которое учинил, пока себя не помнил.