Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий

Земляной пол влажно блестел.

Акрион вцепился ногтями в лицо, застонал. Убийца. Зверь, мучитель, живодёр. Что он наделал? Ведь твёрдо решил не поддаваться гневу! Обещал, Аполлоном клялся! И что вышло? Загубил людей! Не лидийцев даже, которые сами напали с оружием, а дворцовых стражников, эллинов, собратьев. Пусть дурак Меней бил его, связанного; не убивать же за это. Они ведь просто слуги царицы, исполняли приказ…

Семела! Что с матерью?!

Снаружи послышался шум: стук двери, голоса, шаги, бряцанье оружия. Заиграли на стене отблески света. «Туда, скорей!» – кажется, Эвника. Кто-то отвечает, кашляя по-стариковски – Горгий? И ещё – бормотание, неясные возгласы, шёпот.

Вдруг все стихли. Разом.

Акрион подошёл к двери, хлюпая сандалиями по размякшему, липкому полу. С трудом переступил через труп Полидора. Вышел в погреб.

Они действительно стояли там – у поверженной статуи, сгрудившись, держа факелы и лампы. Эвника, Горгий, ещё пара стражников. Позади – какие-то незнакомые мужчины, закутанные в богатые плащи. Среди них… Да, это был Кадмил. Единственный с бритыми щеками, прочие носили холёные эллинские бороды. И Кадмил был единственным, кто смотрел на Акриона. Остальные глядели вниз.

Статуя праотца Пелона лежала ничком. Раньше она покоилась на боку, простирая руку. Огромная каменная длань, лишённая двух пальцев, торчала на самом проходе, так что любой, кто выходил из погреба, принуждён был обогнуть её. Акрион точно это помнил, потому что два дня назад, ускользая на волю, дотронулся в темноте до ладони предка и понял, что рядом – постамент, за которым можно спрятаться от стражников.

Семела тоже нашла руку Пелона.

Должно быть, бежала в темноте, не разбирая дороги, объятая ужасом. Боялась, что сын погонится с мечом, настигнет, зарубит. Должно быть, держала кинжал перед собой остриём вверх, так же неумело, как размахивала им до этого. Налетела на мраморную преграду. Кинжал вывернулся в слабой руке, упёрся рукоятью. Вошёл остриём в грудь.

Она схватилась за каменную руку, чтобы удержать равновесие. Должно быть. Повисла, вцепившись в ненавистную статую, которую велела бросить сюда, в подземелье, после смерти ненавистного мужа. Изваяние, лежавшее неустойчиво, навалилось на Семелу – верно, было так.

И мраморная глыба вбила клинок в живую плоть.

До самого сердца.

Акрион подошёл к матери, опустился на колено. Послышались невнятные возгласы: люди увидели кровь на одежде. Не обращая внимания, он взял Пелона за огромное плечо, напрягся, сдвинул со скрежетом. Подхватил мать под спину. Вздрогнул, ощутив тепло ещё не остывшего тела. Семела мёртво откинулась назад, распахнула руки в стороны, будто желая обнять сына и не имея к тому сил. На груди, как уродливый нарост, топорщилась рукоять кинжала.

Кто-то встал рядом. Акрион поднял голову и увидел Эвнику, державшую факел.

– Она… сама? – тихо спросила сестра.

Акрион кивнул. Эвника коротко вздохнула, сосредоточенно вгляделась в запрокинутое лицо покойницы, будто стараясь хорошенько запомнить. Прикоснулась к шее, подержала руку, убрала. Шепнула:

– Хорошо.

И, обернувшись к остальным, крикнула:

– Царица Семела лишила себя жизни!

Поднялся шум: люди заговорили, негромко, но все разом, споря, ужасаясь, дивясь. Акрион не различал слов, не вслушивался. Только чувствовал угасающее тепло. И ещё чудился ему со спины чей-то взгляд.

Но что кричит Эвника?

– Вы все были в гинекее! Видели, что там творится! Эти мерзости, это колдовство! Обугленные кости! Черепа, детские черепа! Все это видели? Я спрашиваю, афиняне! Советники! Мудрые!! Все видели?

Робкий, согласный хор. «Видели… Да, видели… Да, о почтенная Пелонида… Да, госпожа…»

Чей-то взгляд. Неотрывный, пристальный. Прожигает спину.

– Зло погубило её душу! – надсаживаясь, выкрикивала Эвника. – Злом покрыла она себя! Но не вынесла встречи с чистым сердцем! И, стыдясь содеянного, покончила с собой! Встань, Акрион! Встань!

Она схватила его за плечо, понуждая выпустить тело матери и подняться. Пальцы Эвники оказались неожиданно цепкими и сильными. Акрион встал рядом с сестрой, не в силах посмотреть на людей. Не в силах встретить тот самый взгляд.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Это Акрион Пелонид, сын Ликандра! Он долгие годы жил в изгнании. Не знал о том, кто он! Но правду не спрячешь магией! Правду не скроешь убийством! Сегодня я объявляю праздник в честь моего драгоценного брата! И в честь гибели ведьмы! Радуйтесь, афиняне! И всем расскажите о нашей радости! Радуйтесь!

Они зашумели, вначале несмело, потом всё громче, как будто радовались по-настоящему. Акрион, наконец, собрался с силами и посмотрел на них, кричащих, размахивающих факелами, звенящих оружием. Только двое молчали: старик Горгий, который не отводил глаз от Семелы, распростёртой у ног собственных детей.

И Кадмил, по-прежнему неотрывно глядевший на Акриона из-под полей пастушьей шляпы.

«Дай мне сил, Аполлон, – подумал Акрион. – Я не хотел всего этого, ты знаешь. Дай мне сил».

☤ Глава 10. Справедливости и милосердия жажду!

Афины. Восьмой день месяца таргелиона, шесть часов после восхода. День, полный непростительных, непоправимых ошибок.

Всё пропало.

Семела, единственная, кто мог знать, откуда идёт проклятая алитея, была мертва.

Его надежда была мертва.

Кадмил не умел спасать умирающих, как Локсий и прочие батимские боги: ходить на тот свет, в царство песка и палящего солнца, искать там души, только что покинувшие тело, и возвращать их к жизни. Даже выдуманный Гермес, его тёзка, носивший гордое прозвище Душеводителя, способен был лишь провожать мертвецов в Аид, но никого не выводил обратно.

К тому же, оживлять труп с разрезанным сердцем бессмысленно. Нужна срочная операция, реанимационная биокамера, магические приборы для поддержания жизни и целая куча пневмы, чтобы всё это работало. Нужен специалист не хуже Локсия и команда жрецов под его началом.

Но Локсий – на Батиме, и неизвестно, когда вернётся. А Семела уже истекла кровью и понемногу коченеет.

О, если бы знать, что так выйдет! Кадмил не стал бы тратить время на то, чтобы становиться невидимым, красться по дворцу, проникать в гинекей и разбрасывать там всякую дрянь. А ведь как радовался, что удалось раздобыть детский маленький череп. Повезло: пролетая над кладбищем Керамика, заметил старый заброшенный склеп с обвалившейся, должно быть, от землетрясения крышей. Снизился, заглянул – и был вознаграждён удачной находкой. Ведь эллины испокон века презирают некромагию и чураются приносить в жертву людей (в отличие от тех же лидийцев). Останки ребёнка в царских покоях – свидетельство мрачнейшего злодеяния, которое никогда не забудется. О, как он был рад!

А радоваться времени не было.

Не было времени и разглядывать странную вещицу, найденную рядом с ложем Семелы. Вещица фонила магией так, что почувствовал бы даже обычный человек, и явно служила для каких-то мощных воздействий, но что с того? Можно было бы вернуться за ней потом.

Если бы он только знал, что именно в этот момент дурачок Акрион, поддавшись на уговоры Фимении, выходит на улицу и шагает прямо в руки стражников! Тогда ситуацию ещё можно было спасти. Кадмил бы пулей вылетел в Пирей. Четверть часа лёту, несколько фраз «золотой речью» – и стражники мгновенно переметнулись бы на сторону молодого Пелонида. Акрион с Фименией въехали бы в Афины с почётом, сопровождаемые верным Горгием, двумя его соратниками (ныне покойными) и, конечно, мудрым Гермесом. Дальше всё пошло бы, как запланировано: публичное восстановление в правах Акриона и публичное же порицание Семелы, после чего её ждал бы допрос на нижнем этаже лабораторного комплекса.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

А Кадмила ждало бы признание.

Но он опоздал, смерть милосердная, опоздал! Сидел посреди царского гинекея, окружённый черепами, довольный собой, как последний идиот. Вертел в руках занятную магическую штуковину, полагая, что в его распоряжении – всё время, отмеренное великим Кроносом. Ну, или, по крайней мере, часа два-три.