Заря - Юрий Лаптев

— И не говори, Иван Данилович. Уж так Федор расстроился, прямо обомлел весь. И ходит, и ходит по избе. Ляжет на кровать — нет, будто колючки его изнутри беспокоят. Опять вскочит. — У Маши от волнения за мужа даже слезы выступили. Она стерла их прядью волос и заговорила совсем уже упавшим голосом: — «Не коммунист, говорит, я и не человек. Так, говорит, меня Торопчин определил…» Потом подойдет к шкафу, — Маша свела голос до шепота, — бутылку водки ведь Федору принес Торопчин!

— Да ну?! — удивился и возмутился Шаталов.

— Вот те крест!.. Подойдет, значит, к шкафу, достанет эту бутылку, поболтает, поболтает так… А потом обратно поставит.

— Молодец Федор Васильевич! — хлюпающим от растроганности басом похвалил стойкость председателя Шаталов. — Не поддался, значит, змию-искусителю!

— Глотка не выпил! И какая сила его удержала?..

Машунька, теперь уже не отирая слез, взглянула на дверь, за которой во дворе отсыпался ее стойкий муж.

— Партийная сила!.. Вот какая.

Шаталов придвинулся ближе к женщине и сказал, поприжимая свой бас:

— Недаром райком партии за нашего Федора Васильевича горой!.. И колхозники все теперь за него станут. Смотри, это я только одной тебе говорю. Вижу, что беспокоишься. А при теперешнем твоем положении расстраиваться не разрешает медицина.

— Спасибо тебе, Иван Данилович. Вот уж верно говорится, что свет не без добрых людей…

Конечно, обращаясь только к Маше, Шаталов твердо знал, что если и не побежит Маша делиться своей радостью по соседкам, то уж от мужа неужели утаит?.. «Муж да жена — одна сатана», дикая поговорка, но не без смысла.

Так и получилось. Да разве могла Маша утерпеть, не пересказать своему Феде такой приятный для него разговор до последнего словечка?.. Глупости какие!

И только ушел Шаталов, Машунька, как была, простоволосая, устремилась в сарай, ласково, но настойчиво растолкала Федора Васильевича и начала рассказывать.

Правда, спросонок да с похмелья Бубенцов не сразу все понял и даже усомнился было.

— Тоже и усатому верить надо не спеша.

— А что за интерес Данилычу такое придумывать? Или он тебя так любит, что успокоить хочет?

Довод оказался веским. Действительно, особого расположения Иван Данилович никогда к Бубенцову не проявлял. Значит, если бы и исказил, так в другую сторону.

— Значит, говоришь, за меня Матвеев? — бодрым голосом переспросил Федор жену, выуживая из-под воротника гимнастерки забившиеся туда колючие соломинки, — он спал, прямо зарывшись в ворох.

— И райком за тебя, и колхозники все говорят, что Бубенцов нам хозяйство опять на ноги поставил.

Можно ли упрекать женщину, если она и от себя немного добавит, желая утешить мужа! А Маша тем более не такие слова слышала. Ну не от Шаталова, так от Аграфены Присыпкиной, а разве это не все равно? Недалеко, пожалуй, ушел Иван Данилович от сельской сплетницы. Попутчиками оказались.

Очень обрадовала и Машу и Федора Васильевича дружеская поддержка Шаталова, а иначе как истолкуешь его приход? Настолько, что потускнели события вчерашнего дня. Оба даже старались не вспоминать — она про то, как обратилась за помощью к Торопчину, а он про разговор с Иваном Григорьевичем. Выходит, что не Торопчину, а ему, Бубенцову, сочувствуют люди. А что заявление в райком написал — опять-таки сам Торопчин довел до этого.

— Хорошо!.. Это очень хорошо, Машунька! — сказал Федор Васильевич, ощутив в себе новый прилив энергии и бодрости. — Понимать, стало быть, начинают люди, для кого я огород горожу!

— Еще бы… Кто же откажется от своей пользы.

Бубенцов совсем повеселел и даже растрогался. Вышел бы сейчас на улицу и обнял первого встречного, как брата. А пока что обнял свою Машуньку. Крепко, но осторожно. Потом тихонько и ласково приложил ладонь к высокому животу жены и сказал так, как говорил очень и очень редко. Скуп был на ласку Федор Васильевич:

— Бьется несмысленыш… Вот, Маша, кому мы счастливую жизнь строим. Меньше будет к тому времени на нашей земле всякой дряни. А раз так, и ругаться да обижать друг друга люди, наверное, перестанут. Мягкая жизнь начнется!

Хорошо и искренне сказал Федор Васильевич. Но слова его относились к будущему. А пока…

Пока что, очевидно отдавая дань жесткому настоящему, направился Бубенцов в правление., где у него и произошел крутой разговор с бригадирами.

Все дело в том, что в этот день бригады колхоза должны были приступить к подъему паров. Однако Брежнев и Коренкова, а за ними и Камынин, по настоятельному совету Торопчина, решили отложить начало работ дня на два, на три. Правда, на первый взгляд такое решение в какой-то степени противоречило агротехническим руководствам и установкам района. И в этой работе дорог каждый день — ведь быстро сохнет невзрыхленная земля, а если начнутся дожди, то пахота и еще затянется. Но, учитывая крайнюю изнуренность лошадей и волов, Торопчин и бригадиры пришли к единодушному мнению — отложить начало работ, но зато после кратковременного отдыха провести подъем паров, что называется, на одном дыхании.

Решение было принято без председателя, так как Бубенцов в это время пьянствовал в чайной «Досуг колхозника». Однако это не помешало Федору Васильевичу искренне возмутиться. «Нет, это что же получается?.. Опять без меня меня женили!» Ну не хотят люди считаться с ним, как с председателем колхоза, — и точка! Кто же в конце концов отвечает за план?

Торопчин в то утро проснулся необычно для него поздно, с тяжелой головой. Да и все тело стало каким-то грузным, непослушным, ноющим. Очевидно, сказалось то, что накануне в течение всего дня до предела напрягались нервы. А это не шутка: стальную проволоку перегрузи — и та лопнет.

Проснувшись, Иван Григорьевич; опять-таки против своего обыкновения, долго не поднимался с постели.

Лежал с открытыми глазами, но ничего не видел. Взор застилали тянущиеся медленно, со всеми нерадостными подробностями, картины вчерашнего дня.

Видению сопутствовали невеселые мысли.

Ну, почему так обидно получилось с Клавдией? Пожалуй, сам виноват разве можно так «по-казенному» разговаривать с девушкой? Ведь она, такая самолюбивая, сама пришла к нему, первая сделала шаг к примирению. И даже отца не побоялась. Милая Клаша, и как это он мог… А что надо было сказать?.. Плюнь на папашу и оставайся со мной?.. Тоже неверно. Разговоры по селу пошли бы нехорошие. Некоторые люди как повернут: «Ага, скажут, секретарь партийной организации проповедует мораль, крепкую семью, а сам как поступает?» Ведь никто не знает про его отношения с Шаталовым. Правильно, конечно, правильно он поступил. Только жаль, что не сумел по-хорошему рассказать все это Клавдии. И принесла же нелегкая в такую минуту Матвеева. Вот еще, не слава богу…

Припомнив свой разговор со вторым секретарем райкома и угрозу Петра Петровича, Торопчин отвернулся к стене, съежился и натянул на голову одеяло. Ему стало холодно. Попытался переключить мысли на Другое.

Чем же все-таки кончится эта дикая история с Бубенцовым? И надо же было Федору придумать такое дурацкое заявление: «Или ты, или я!» Это Васятке простительно: подрались — и я с тобой больше не вожусь! А ведь они с Бубенцовым — оба коммунисты, оба государственное дело делают. Да за одни такие разговоры из партии выгонять надо… Из партии выгнать?.. Ого!

Торопчин вновь перевернулся на спину, вытянулся, откинул одеяло. В жар бросило от размышлений.

Черт его знает, какие мысли лезут в голову! Видно, до сих пор не успокоился. Легко сказать — из партии выгнать! Ведь для настоящего коммуниста какая же без партии жизнь? Нет никакой жизни!.. Ну, а Бубенцов — настоящий коммунист?.. Ух, какое лицо у него стало, когда слова «никчемный человек» Федор услышал. А глаза какие — убить может! Это не игра. Хотя, очевидно, и не всегда понимает Бубенцов стоящие перед ним задачи, вернее, однобоко понимает, но предан он партии. И большой души человек! Вот, наверное, сейчас тоже мучится. Надо будет еще и еще раз подойти к нему. Найдется общий язык, неправда!

Иван Григорьевич слышал, как скрипнула дверь, но не повернул голову. Мать, конечно, вернулась. Вот еще тяжелая какая судьба у женщины. Столько потеряла, и опять спокойной жизни нет. Разве она за него не переживает? Пожалуй, больше, чем он сам. И откуда только у матерей силы берутся!

— Это ты до сих пор спишь?

Торопчин вздрогнул, поспешно повернулся.

— И не стыдно?

Однако вошедшая в горницу без стука Марья Николаевна Коренкова смотрела не осуждающе. Весело даже. И вид у бригадирши был совсем не скучный, хотя только десять минут тому назад пришлось ей поволноваться при разговоре с председателем.

— Вот я, тебя сейчас студеной водицей спрысну, как своего Николку. Сразу, брат, оживешь.

Но Торопчин ожил и без студеной водицы. Он с удовольствием оглядел статную, подтянутую и нарядную Коренкову. Как будто в горницу вместе с женщиной с улицы ворвался бодрящий, напоенный ароматами распускающейся листвы непоседа-ветерок.