Игра с тенью - Джеймс Уилсон

— Фэррант, — сказал он. — Я гравер.

— А, — ответил я безразлично, глотнул пива и опять ухмыльнулся Красному Галстуку: — Да, такая кружка укрепляет, мистер…

— Харгривс, — сказал Красный Галстук, смеясь.

— Укрепляет лучше грелки.

Я почти не обратил внимания на критический голос у себя в голове, отметивший: «Глупо сказано — грелки не укрепляют». Я был слишком занят тем, что придумывал, как вернуть разговор снова к Петуорту, а потом к художникам и к…

— А о Тернере они что-нибудь говорили? — спроси Фэррант внезапно.

Я не мог поверить в свою удачу.

— О Тернере? — спросил я.

— Да, о пейзажисте, — ответил Фэррант, глядя не на меня, а на Харгривса, и выражение его лице будто заявляло: «Смотри, я знаю, о чем говорю».

— Вообще-то да, — сказал я, смеясь, — хотя я не знаю, насколько этому можно верить.

Фэррант наклонился поближе:

— А что именно?

— О, — отозвался я, — он был странный и скрытный человечек, запирался в библиотеке и не пускал к себе никого, кроме графа.

Фэррант кивнул.

— И все?

— Ну, он… дружил с горничной — вы понимаете, о чем я, мистер Харгривс? — и подарил ей картинку на память. Это уж точно, потому что дочка ее показала мне картинку — девчонке нравится Пол, и наверняка она хотела произвести впечатление на его дядю.

Харгривс захохотал с сальной ухмылкой.

— Вот еще любопытно — как думаете, что это за картинка?

Харгривс пожал плечами и отвернулся; Фэррант же так сосредоточился на моем рассказе, что не желал отвлекаться и нетерпеливо встряхнул головой.

— Мы бы с вами подарили ей чувствительную миниатюру, так, мистер Харгривс? Или мирный пейзаж, например. А вот Тернер ей оставил кровавый закат и начало шторма. Смотри, мол, дорогая, и вспоминай меня! Харгривс снова рассмеялся, но Фэррант его оборвал. — Меня это не удивляет, — сказал он. Голос его звучал тихо, но неровно, и он сжимал кулаки, будто старался сдержать какие-то сильные эмоции. — Все, что вы говорите, меня ничуть не удивляет — кроме того, что он вообще ей что-то оставил.

— А почему? — спросил я. — Вы его знали?

— Достаточно хорошо, — пробормотал он. — Достаточно хорошо.

Я ничего не говорил, ожидая, пока он продолжит, но через несколько мгновений он покачал головой и сказал:

— Так или иначе, это не имеет значения.

— Верно, — отозвался я, а потом, уверенный, что уж теперь это безопасно, добавил: — Но я бы послушал.

Он снова покачал головой:

— Что толку в болтовне? Я расскажу вам, что знаю, вы еще кому-нибудь расскажете, да прибавите тут и там для красоты, и тот в свою очередь так же поступит — и вот уже ходит сотня разных историй, и ни в одну из них никто не верит. Я хочу, чтобы людям преподнесли правду, черным по белому, и скоро так и будет.

Лицо у него было такое серьезное, а голос такой настойчивый, что в эту минуту невозможно было поверить, что он мне солгал.

— Вы что же, — сказал я, — книгу пишете?

— Нет — ответил он мрачно, — но Тернером много кто интересуется.

У меня по коже пробежали мурашки, как при лихорадке. Он сказал «много кто» в качестве риторической фигуры или в буквальном смысле? Если он узнал обо мне (явно так и было, хотя я не знал откуда), то можно было предположить, что слыхал он и о Торнбери, а может, и разговаривал с ним. Но что, если есть третий или даже четвертый биограф, о котором я не знал?

— Правда? — сказал я как можно небрежнее, — И кто же?

Он неторопливо отпил из кружки и поставил ее, вытирая пену с губ.

— Вы уж простите меня, сэр, — сказал он со вздохом, не глядя мне в глаза, — но я вас едва знаю, а дело деликатное.

И я не мог не заметить — Боже, как же сложны и противоречивы человеческие эмоции! — что плечи его согнулись, будто от тяжелой ноши, но глаза блестели от сознания власти, которой он сейчас пользовался.

— Дело в том, — сказал Харгривс с улыбкой, не отводя глаз от Фэрранта, — что истории о Тернере теперь денег стоят. Один джентльмен за них звонкой монетой платит. Мистер Фэррант хочет сказать, что коли вы желаете знать, так доставайте кошелек…

— Нет! — взревел Фэррант так громко, что шум в комнате внезапно затих, и все повернулись к нам. — Это мне неважно. Я хочу, чтоб все факты были верны, это раз; и два — чтоб никто о них не знал, пока книга не будет опубликована. Это первое правило войны — не выдавать секретов врагу.

— Какому врагу? — спросил я.

Фэррант ответил не сразу, задумчиво глядя перед собой. После паузы он резко повернулся ко мне и сказал:

— У Тернера были влиятельные друзья.

— Верно… — начал я.

Но Фэррант уже собирался выходить, натягивал пальто и искал палку.

— Да ладно, — сказал я и тронул его за руку, — не уходите, давайте я вас угощу.

Он смахнул мою руку и резко мотнул головой:

— Спокойной ночи.

Я почувствовал, что истина ускользает у меня из рук, и с трудом удерживался оттого, чтобы не схватить его за потрепанный рукав и не заставить сесть обратно — но я знал, что ничего этим не добьюсь. Если он уже не рассердился на меня (а его, похоже, разозлил скорее Харгривс, чем я), то скоро рассердится, если я буду настойчиво его удерживать. Пока он бесконечно долго собирался, мне оставалось только глядеть в огонь и обмениваться смущенными ухмылками с Харгривсом. Наконец он застегнул последнюю пуговицу и, не сказав больше ни слова, величаво двинулся к двери.

— Угостить можете меня, — сказал Харгривс, когда Фэррант отошел достаточно далеко, — и я вам расскажу, что знаю.

— Про джентльмена?

На лице его появилось мрачное озадаченное выражение тугодума, который подозревает, что над ним смеются.

— Какого джентльмена?

— Который хорошо платит за истории про Тернера.

— А, про этого!

Такого он явно не ожидал. Глядя, как он пытается сообразить, зачем мне это, я испугался, что слишком далеко зашел и выдал себя. Поэтому я поспешно сказал:

— Я ради племянника спрашиваю. Он бы мог ему рассказать пару баек.

— А, понимаю!

Он улыбнулся и кивнул, и на мгновение я думал, что он все расскажет, потому что он бросил на меня хитрый взгляд искоса, словно говорил: «Я тебя понимаю, ты человек бывалый, как и я», — и я принял это за прелюдию к деловому разговору. Но он внезапно отвернулся и сказал:

— Не стану вас обманывать, я знаю только то, что Джек Фэррант мне рассказал, а этого мало.

— А звать его как?

Харгривс только покачал головой.

Я выругался про себя. Может, это Торнбери? Такая версия казалась наиболее вероятной, но она не объясняла письма Фэрранта ко мне. Автор, конечно, может заплатить за полезную информацию, но вряд ли он станет платить за то, чтобы сообщать информацию сопернику. Или был кто-то еще? Или Фэррант услышал обо мне от Дэвенанта или Джорджа Джонса (разве в его письме не упоминались оба их имени?) и написал по своему личному побуждению? Я бы с радостью дал пятьдесят фунтов за ответ на этот вопрос, хотя и знал, что вслух об этом говорить не стоит. Но мои чувства, похоже, отразились на лице, потому что не успел я заговорить, как он возбужденно продолжил:

— Но я вам кое-что другое расскажу, куда как интереснее. Про Тернера.

Я изобразил безразличную улыбку и сказал кратко:

— Не хуже горничной?

— Куда как лучше.

— Ну что ж.

Он покачал головой и погрозил мне пальцем:

— А выпить?

Я позвал служанку. Вопрос, что именно заказать за мой счет, терзал Харгривса довольно долго, пока наконец он сказал:

— Кувшин портера, пожалуй, и рюмку коньяку, — он весело ухмыльнулся мне, — чтоб портеру было не скучно в глотку идти.

Потом, словно боясь, что меня испугает такая гульба и я откажусь от своего предложения, он тронул меня за манжету грязными пальцами и сказал:

— Дело того стоит, мистер Дженкинсон. Вот увидите.

Так оно и вышло, потому что вот история, которую он мне рассказал, — записываю настолько точно, насколько запомнил.

Лицо свое он наклонил поближе, глядя на меня снизу вверх, словно собака, которая ждет печенья, если хозяину понравится ее новый трюк, и пинка, если не понравится.

— Я лодочник, это мое ремесло. Раньше я между мостами ходил, но теперь их столько понастроили, что там уже денег не заработаешь; так что последние лет пятнадцать я в основном у Уоппинга держался. Вот там-то я его и видел, с дюжину раз, наверное.

Он странный был, вы бы это сразу заметили — ростом с ребенка, в большой шляпе и длинном пальто. Лицо его толком не разглядеть было, потому что он кутался в шарф — говорил, чтобы холод не пускать, — и чаще всего приходил в темноте. Но я помню его большой нос, точно еврейский, и глазки, как у хорька, и седые волосы из-под шляпы — он тогда уже был стар.

Я ему нравился, как он говорил, потому что раньше я матросом был, и обычно он специально меня искал, чтоб я его в Ротерхайт отвез. Обычно я его отвозил вечером в субботу и привозил обратно утром в понедельник. Он особо не разговаривал, просто сидел и смотрел за борт, будто искал что в воде, а пару раз я видел, как он достает блокнот и пишет в нем что-то.