Игра с тенью - Джеймс Уилсон

— Он позволил снимать себя, но избегал ракурсов, в которых его было легко узнать.

— Как только Майалл узнал, кто он такой, Тернер больше к нему не заходил, хотя и договорился о встрече.

Гении не похожи на других людей.

Но разве эта истина не сочетается с Сэндикомб-Лодж?

Допустим, вы художник. Вы поклоняетесь солнцу. Вы знаете, что никто за всю историю живописи не изображал оттенки солнечного света и его действие с такой точностью и силой.

Вы строите дом, настолько полный света, что любой посетитель невольно восклицает: это храм солнца!

Но что, если Фэррант прав? Что, если есть одно лицо, которое вы показываете миру, а есть и второе, скрытое за потайной дверью?

Разве не пришла мне в голову в том подвале, когда я смотрел сквозь окно-устье пещеры с ужасными железными прутьями, одна-единственная мысль: этот дом построил человек, у которого есть тайны?

Конечно, Фэррант может и солгать. Я должен это учесть. Письмо, противоречащее всему, что я узнал, может быть продуктом больного и завистливого сознания. Если дело только в этом — а я подумал именно так, когда впервые прочел письмо, — тогда все подозрения беспочвенны, и остается лишь эксцентричность художника.

Но если он говорит правду…

Тогда ничего не поделаешь. Придется встретиться с ним.

Прошло всего пять часов с тех пор, как я закрыл эту тетрадь, — но что это были за часы! За это время я переменил костюм, сменил имя, из Реформ-клуба перебрался в низкопробную таверну, а оттуда в Марстон-румс на Пикадилли (неделю назад я и не мог бы представить, как вхожу сюда) и теперь могу наблюдать, как за соседним столиком женщина и запоздалый театрал пьяно смеются словам друг друга и — как я предполагаю — договариваются об известных услугах. (Неудивительно, что Лондон так полон греха, раз человек, ищущий, где бы отдохнуть и перекусить поздно вечером, вынужден опускаться до подобных заведений.)

Какие можно сделать из всего этого выводы? Пока не знаю — слишком много новых впечатлений и рассуждений. Надо попытаться записать их и надеяться на то, что проявится какая-то схема.

Мысль о том, что Фэррант — ключ к разрешению всех моих сомнений, ударила меня с такой силой и наполнила таким нервным возбуждением, что я пустился в путь с одним желанием: поскорее найти его. Когда я прошел полмили и свежий туман охладил мои чувства, я понял, что действовал слишком поспешно. Допустим, я его найду — и что дальше? Я собирался выяснить, зачем он мне писал, и были ли правдивы его обвинения против Тернера; но если человек солгал мне на бумаге, он повторит это и в лицо. Кроме того, как ни старался, я все равно не придумал вопроса (лучший из вариантов, которые пришли мне в голову: «В эту невероятную историю поверить сложновато, не так ли, мистер Фэррант?»), который не показал бы сразу, что я не верю Фэрранту, и не вызвал бы его враждебности. Последнего я особенно старался избежать, поскольку этот человек мог мне пригодиться в дальнейшем.

Но какой-то неудержимый порыв гнал меня вперед. Я знал, что если сейчас брошу поиски и вернусь домой, не узнав правды — или не почувствовав, что сделал все возможное, чтобы ее обнаружить, — то и там не успокоюсь. Мне оставалось только идти дальше и верить в то, что судьба и собственная смекалка направят меня по верному пути.

Это решение вроде бы прояснило мой разум, и я немедленно понял, что должен обдумать ситуацию так же тщательно, как генерал перед битвой изучает ландшафт, оценивает преимущества и уязвимые места своих сил и соответственно их располагает. Мне сразу стало ясно, что прямая атака потерпит неудачу: если Фэррант знал — или хотя бы предполагал, — кто я такой и зачем собираюсь с ним разговаривать, то все пропало. Следовательно, моя единственная надежда — это обходной маневр: найти, если получится, какой-нибудь предлог, чтобы заговорить с ним, и подтолкнуть его к теме Тернера. Если он повторит свою историю человеку, которого, по его мнению, не связывает с этой темой ничего, кроме естественного любопытства, то появятся сильные основания считать, что он написал правду. А если он лжет, то я, возможно, смогу различить это по его поведению — лжецы часто выдают себя нервными жестами, слабой улыбкой, беспокойными движениями или пытаются скрыть свою нечестность за чрезмерной откровенностью.

Прежде всего, мне надо выглядеть неприметно, чтобы я смог показаться на его улице и, если нужно, постоять какое-то время перед его домом и понаблюдать за ним, не привлекая к себе внимания. И тут сразу возникли трудности: человека, одетого для деловой встречи в Вест-Энде и вечера в Реформ-клубе, наверняка заметят в проулках Фаррингдона. Конечно, дома у меня была другая одежда, но она была или слишком парадная, или слишком сельская, или слишком яркая — ни один костюм не создавал того печального впечатления обнищавшей респектабельности, которое, как я считал, только и могло сделать меня невидимым.

Я ломал голову над проблемой минут двадцать, но при этом быстро шагал вперед — малейшие колебания, я знал, собьют меня с пути. Я должен был помнить, как пилигрим, что если моя вера достаточно сильна, то тогда, и только тогда, все препятствия будут преодолены.

Так оно и вышло. Когда я подошел к Ковент-Гардену, мне вдруг пришло в голову, что Хэнд-корт отсюда всего в четверти мили и что я могу зайти туда, почти не сбиваясь с дороги. Если я снова увижу родные места Тернера, на этот раз взором опытным и знающим, уже не невинным, это углубит понимание его натуры и поможет мне лучше оценить то, что я услышу от Фэрранта.

Во всяком случае, так я говорил себе в тот момент; но сейчас я гадаю, не подталкивало ли меня что-то другое — воспоминание, на первый взгляд настолько ничтожное, что оно не всплыло сразу, а должно было принять совсем другую форму, пока я не сумел его узнать. Момент узнавания наступил, когда я свернул на Мэйден-лейн и вдруг увидел в освещенной витрине три красных шара на голубом фоне. Вот оно! Эврика! Решение моей проблемы! Правда, этот ломбард принадлежал матери моей юной проводницы, и не исключалась возможность, что она меня узнает, — но и что с того? Вряд ли она откажется иметь со мной дело из-за того случая. А если она задаст прямой вопрос, я буду отрицать, что заходил сюда раньше. Сегодня я должен быть совсем другим человеком, и, если мне придется перевоплощаться прямо здесь, это будет неплохой проверкой моих актерских способностей.

Как обычно бывает в таких заведениях, тут было два входа: один — с улицы, а второй — из бокового дворика, куда те, кто сохранял еще остатки гордости, могли проскользнуть незамеченными (или, по крайней мере, надеяться на это) и продать свои последние ценности в уединении отдельного кабинета. Вторая дверь была заперта; вероятно, считалось, что только самым отчаявшимся может так поздно ночью потребоваться ломбард. Хотя в таком месте нельзя было встретить никого, кто знал бы меня как Уолтера Хартрайта, признаюсь, я немного колебался и устроил жалкий спектакль: прежде чем набраться храбрости зайти внутрь, я притворился, что смотрю в окно и решаю, не купить ли чучело фазана под стеклянным колпаком или одно из дешевых украшений, которые были аккуратно разложены на картоне, будто геологические экспонаты.

Единственный газовый фонарь перед магазином отбрасывал тень на улицу и служил маяком несчастным, ищущим здесь жалкой помощи. Само помещение освещалось двумя масляными лампами, мягкий свет которых придавал непривычно романтический вид утомительно банальным предметам — механическим вертелам, часам, табакеркам, чашкам, тарелкам и вазам, — покрывал их причудливыми тенями и создавал иллюзию, что среди них можно наткнуться на что-то редкое и чудесное. На полках за прилавком выстроились свертки с ярлычками, и дальше видна была другая дверь, которая обозначалась ломаной полоской света; наверняка, решил я по доносившимся оттуда голосам, там располагались жилые помещения.

Дверной колокольчик объявил о моем приходе, и голоса немедленно умолкли, задняя дверь открылась, и оттуда появилась фигура. Не женщина, а — я сразу узнал ее по тонкому силуэту и порывистым детским движениям — та самая девочка. Она остановилась и уставилась на меня — то ли потому, что узнала меня (но газовый фонарь был у меня за спиной, и яркость его света должна была сделать мое лицо неразличимым), то ли просто потому, что не ожидала увидеть хорошо одетого человека в лавке в такое время.

— Добрый вечер, — произнесла она наконец, неуверенно улыбнувшись.

Я снял сюртук.

— Я хочу это оставить, — сказал я (и с удивлением отметил, что начал бессознательно говорить тем же голосом, что в Петуорте), — и взять другой.

Явно озадаченная, она оглянулась через плечо.

— Ну же, девочка, — сказал я. — Он стоит не меньше фунта, ты вполне можешь дать мне за него пять шиллингов, и у тебя должно быть что-то, что мне подойдет, пусть даже старое, за шиллинг-другой.