Святая с темным прошлым - Агилета

И Кутузов вновь не обманывает ее ожиданий:

– Ich behersche Deutsch genauso frei wie auch Französisch und Türkisch, Ihre Majstät,[44] – отвечает он.

Екатерина полна благожелательства – этот человек нравится ей все больше и больше. И ее как женщину тянет спросить его о чем-то личном:

– Вы женаты, подполковник?

– Нет, государыня, но обручен.

Императрица улыбается чуть лукаво:

– Что ж, будем надеяться, ваша невеста дождется вашего возвращения!

Кутузов тоже позволяет себе улыбку:

– Непременно дождется, государыня!

Екатерина задумчиво раскрывает и захлопывает веер, возможно вспоминая свое не так давно состоявшееся тайное венчание с Потемкиным:

– И на ком же, – спрашивает она, – вы остановили свой выбор?

XL

«…Поутру выходила я в степь, смотрела на буйные травы, на табуны лошадей, на вьющихся в поднебесье птиц; видела то там, то здесь проезжающих казаков и упражняющихся в военном искусстве солдат, но земля представлялась мне такой же пустынной, какою, верно, была в первый день творения…»

С отъездом Михайлы Ларионовича мир поблек и опустел для Василисы. Продолжала она прилежно выполнять свои обязанности в лазарете, принуждала себя с еще большим тщанием ухаживать за больными и внимательней, чем прежде (если было сие возможно) относиться к их нуждам, но сердце ее уподобилось чаше, из которой разом выплеснули хмельное вино, а влили взамен стоячую воду.

Множество мужчин окружало ее всякую минуту, но ей не виделось вокруг ни одного. Красота привольно раскинувшейся степи, где стоял их лагерь, радовала всякую душу, кроме одной – ее собственной. Могли бы утешить ее в разлуке и доброе отношение солдат, и спокойствие нынешней жизни, не сравнимое с тревогами Тавриды, но не утешало ни то, ни другое. Лишь когда на рассвете или ближе к закату выезжала она в степь верхом на Гюль и гнала ее бешеным галопом так, чтобы в сердце не осталось ничего, кроме опасно-радостного чувства полета, случалось девушке немного забыться, но очень вскоре тоска облепляла ее вновь, как паутина.

А осенью приключилась еще одна напасть – вот уж верно, беда не приходит одна! – Якову Лукичу пришлось покинуть лазарет. Еще в генваре князь Долгоруков передал командование 2-ой Крымской армией генерал-поручику Прозоровскому (дабы удалиться на покой в свои имения), а тот, будучи наслышан о смертельной ране Кутузова и его поистине волшебном исцелении, приписал сие искусству полкового врача. И, едва представилась благоприятная возможность, затребовал его к себе, пообещав Кохиусу как можно скорее отправить на место Якова Лукича нового лекаря.

Василиса, и без того удрученная отсутствием Михайлы Ларионовича, узнав о том, что вскоре лишится и своего учителя, разрыдалась так, как не рыдала с похорон отца. Она по-дочернему привязалась к пожилому врачу, пережив бок о бок с ним столько печалей и тревог, стольких людей поставив на ноги, и столькому научившись. Да и сам Яков Лукич уезжал с тяжелым сердцем: кому, как не ему, было знать, что выздоровление Кутузова – не его заслуга, но не признаешься же в том открыто! Он с горечью сознавал, что в штабе у Прозоровского смотреть на него будут как на чудотворца, но рано ли поздно ли неминуемо убедятся, что лекарь он средней руки. Вот позор-то будет! А куда денешься?

– А за тебя душа у меня спокойна, – говорил он девушке на прощание, троекратно целуя в щеки. – По врачебной нашей части знаешь ты уже не меньше меня, а, пожалуй, и больше. Чутье у тебя, Васёна, не хуже, чем у борзой собаки, а в лекарском деле все на чутье стоит. Тут тебе и карты в руки.

Вскоре после его отъезда солдат поставили на зимние квартиры – расселили по казацким куреням. Под лазарет же Кохиус приказал поставить отдельный сруб, чтоб не иметь недовольства от казаков по поводу больных у них в домах. И Василиса волей-неволей стала в нем настоящей хозяйкой, распоряжаясь всем – от желудочных расстройств и переломов до провизии и дров. Однако не в радость была ей власть – вернуть бы любовь! Но любовь судьба не возвращала.

И ни на единую весточку не расщедрился Михайла Ларионович! До Покрова Василиса держалась стойко, но к празднику Николы зимнего пала духом. Видно, уж не сдержит он свое обещание и не вернется к Рождеству. Знать, решил отпраздновать с родными… На людях девушка ничем не обнаруживала своего уныния, но ночами давала волю слезам.

Тут, усугубляя ее тоску, судьба решила больно уколоть Василису. Федор, спасенный ею некогда солдат, искавший впоследствии ее руки, взял да и женился. Пошла за него без долгих раздумий молодая, вдовая казачка, одна поднимавшая двоих детей, и была она рада-радешенька найти себе опору, а детям – нового отца. К тому времени Федор получил серьезное увечье: во время долгого пути из Ахтиара в Новороссию по расхлябанной грязи угораздило его угодить под колесо пушечного лафета, что тянула ступавшая рядом лошадь. Левая нога переломилась, да так неудачно, что, когда срослась, оказалась короче правой. Ни маршировать, ни бежать в атаку Федор уже не мог, выполняя в лагере лишь подсобные работы, и командиры были б рады отправить его в отставку, да жалели: куда человек денется за тридевять земель от родной деревни? Чем заработает на пропитание? А с женитьбой его все донельзя удачно выходило: становился Федор хозяином в доме и мог не только себя прокормить, но еще и жить безбедно. И сеять, и жать, и косить, и молотить, и любые крестьянские работы выполнять нога его худо-бедно позволяла. Разве что за плугом ходить тяжело, ну да как-нибудь управится. Казакам житье привольное – ни помещиков над ними, ни государственных управляющих, сами себе хозяева. За то, что живут на окраинах империи: на уральской реке Яик, на Кубани, в низовьях Дона и Днепра, препятствуя захвату российской земли другими народами, с давних времен ни один самодержец не покушается на их свободу.

На свадьбе, восседая за столом в солдатским мундире, Федор выглядел красавцем. А уж гордость за новое свое положение его прямо-таки распирала. Вот ведь как судьбу объегорил! И вольным стал, и землю обрел, вновь у него и семья и хозяйство взамен тех, что отняты безвозвратно. А ходить вперевалку он уж так приспособился, что и не чувствует своего увечья. И на Василису, сидевшую промеж остальных гостей, Федор поглядывал с явным превосходством, едва ли не с сочувствием: «Погляди, мол, дура, что упустила!» Девушка отвечала ему спокойным, дружелюбным взглядом, но на душе у нее было темно.

В ночь после Федоровой свадьбы Василиса, чувствуя, что не сможет отойти ко сну, вышла на берег Днепра. Полная в ту ночь луна еще не успела подняться высоко, и была столь огромна, что невольно навевала мысль о ничтожестве человека и тщетности его стремлений перед лицом высшего начала. Повинуясь порыву, Василиса опустилась на колени, но ни одна молитва, сколь бы ни были они привычны девушке, не шла на язык. И без того знал Господь, что у нее на сердце, ведал каждое движение ее души, видел настоящее ее и будущее, но не спешил возвращать ей Михайлу Ларионовича. Знать, были у Него на то причины. Только вот постичь их изнывающей от неизвестности девушке было не суждено.

Кутузов жил в Петербурге уже третью неделю. Холодный город-дворец над стальной водой угнетал его своей промозглой сыростью и неприветливо затянутым небом. С какой тоской вспоминалось тут ласковое море и благоухающе-горячий воздух Ахтиара! Однако судьба империи вершилась именно здесь – во влажной серой мгле под набрякшими облаками – а, значит, должно смириться с неуютным петербургским климатом и твердой рукой взять у столицы свою долю удачи.

Награждение орденом должно было состояться в осенний праздник Георгия Победоносца, в самом конце ноября[45], а пока что Кутузов жил у отца и наносил визиты всем петербургским родственникам и знакомым. Появляясь то в одной, то в другой гостиной, он тут же оказывался в центре внимания (герой, красноречив, хорош собой) и производил наилучшее, надолго запоминавшееся впечатление. Однако в душе у него была почти такая же беспросветность, как в небе над Петербургом. Тому имелось несколько причин.

Во-первых, разговор с императрицей. Прекрасно начавшись и многообещающе продолжившись, закончился он отнюдь не лучшим образом. Екатерина задала ему вопрос о невесте, и Кутузов ответил, что выбор его пал на девицу духовного сословия, дочь покойного иерея Филарета Покровского. Екатерина захлопнула веер и посмотрела на него так странно, как если бы он объявил ей, что намерен венчаться со своей крепостной.

– Где же служил сей добрый пастырь? – с явно ощутимой в голосе иронией спросила она. – В селе под Калугой? Браво, подполковник! Вот уж, право, достойная для вас партия!

– Эта девица заслуживает всяческого уважения, государыня, – попытался, как мог, защитить ее Кутузов.

– Несомненно, – холодно согласилась Екатерина. – Но, видимо, в Тавриде сильная жара, раз от нее даже светлые головы перестают мыслить здраво.