Ревизор Империи - Олег Измеров

К концу дня в каморке появился Самонов.

— Печально, печально… пробормотал он, разбирая бумаги. — Телефонировали из лечебницы, передали — скончался. Тут, как на грех, и неурядицы у него были с Иван Семеновичем…

— А что за неурядицы?

— Да непонятно что за неурядицы, на пустом месте, можно сказать. Самолюбие задетое. Прунс решил, что его затирают, и что он может руководить бюро не хуже Ивана Семеновича, того раздражало, что покойный начал выходить на начальство через его голову. Скандалы меж ними последнее время выходили, и Иван Семенович не знал, как от своего подчиненного избавиться — доступ к этим бумагам, знаете ли, не каждому…

"Намекает, что у Бахрушева был мотив устранить Прунса… А сам? Сам попадает на место Прунса. Интересно, выгодное ли оно было? Допуск… В руках Самонова оказывается секретная документация по изделиям. Значит, и капитан не просто так темнил, проверяет. Нет, нет, хватит. Усилим бдительность, но… А то так в каждом столбе начнешь шпиона видеть. Не хотел бы я работать в контрразведке, крепкие там нервы нужны."

— Может, с рабочими были нелады? Недаром в цеху низшее звено с дрынами ходит.

— Нет, ну какие у Прунса нелады? Да и рабочий живет сейчас просто сказочной жизнью. Вы вспомните лет десять — двадцать тому назад! Приспособление наших рабочих к условиям, ухудшающим физические качества организма, и сокращающем жизнь, вело к производству поколений все более и более слабых. Шло мельчание и вырождение расы, что подтверждали врачи и ученые. И, не сочтите, сударь, мои слова крамолой, но те дикие эксцессы, которые происходили тогда в России между рабочим классом, с одной стороны, и чиновничеством и заводчиками, с другой, были не чем иным, как дикой, стихийной борьбой человеческой расы за жизнь. Русский народ вымирал! Вымирал в городе, вымирал и в деревне, где хорошее зерно продавали за границу, а крестьянин пек хлеб с лебедой, от которого нормального человека сразу вырвет. И только сейчас, благодаря мудрой политике государя нашего и правительства, Россия в прямом смысле избавляется от медленной смерти, от гниения заживо. Мы переживаем только последствия этого гниения.

"Ничего себе! Это получается, в России была не классовая борьба, а борьба за выживание расы? Революция на расовой почве? Или это так понимают здесь?"

— Нет, ну конечно… Огромные подвижки.

— Вот! Вы же образованный человек, наверняка читали Толстого, Короленко, других мыслителей о том, что творилось в России. Да и сами сколько раз в жизни видели. А как утверждает Вейсман, рабочие, умирающие в сорок лет, с ухудшенными качествами тела, дают жизнь поколению более слабому. Это слабое поколение еще более расположено к физическим порокам, и в результате, уважаемый Виктор Сергеевич, мы имели то самое быстрое вырождение русского народа.

— Подождите, Вейсман — это какой? Тот, что вместе с Морганом про генетику писал?

— Тот, что профессор Фрайбургского университета. Есть у нас вот портной Вейсман, я шью у него, и, кстати, недорого. Рекомендую. Но это другой.

— Ну, естественно.

— Но это все, можно сказать, прошлое. Понимаете, пройдет какая‑то пара десятков лет, и мы вырастим в России основу новой расы. Расы сильных, гордых людей, тело которых будет закалено спортом, разум просвещен гимназическим образованием, а дух возвышен великой верой в новую, честную и справедливую жизнь. Такая раса одолеет любое, самое страшное в мировой истории нашествие на Русь, сокрушит завоевателей, перед которыми падали на колени народы других государств. Я понимаю, что вам трудно в это поверить…

— Ну, почему же? — воскликнул Виктор, и тут же подумал, не выдал ли он этим себя. — Наука вполне подтверждает.

— Вот видите! Конечно, Россия только начинает пробуждение, и накопившуюся за прошлые годы ненависть в людях сразу изжить нельзя, но я не склонен думать, что кто‑то так, из пережитков, к первому попавшемуся… Да и сложно так подстроить для темного, бессознательного человека. Если вы полагаете, что это не случайность, то за этим стоит тонкий и расчетливый ум.

— Я ничего не полагаю. Я не знал покойного, не знал его отношений, просто спросил. Да и, честно, сказать, некогда предполагать, вот срочное задание дали. Но, конечно, ужасно. Давно пора ставить ограждения вращающихся деталей…

И Виктор вернулся к своим заклепкам. Т. е. к тому, что, по мнению АИ — авторов, делает их произведения правдоподобными, независимо от доли исторической логики, и о чем рассуждать куда проще, чем о влиянии генетики на умонастроения масс. Тем более, что в увиденном им альтернативном СССР 1958 года на тему вейсманизма и морганизма ученые нафлудили целые тома.

26. Бизнес — опиум для народа

Глафира Матвеевна жила в том самой силикатной доходной пятиэтажке, что здесь стояла на месте послевоенного сталинского дома. В руках у Виктора был большой бумажный пакет — Клавочка утром дала вводную, что ее подруга хотела бы заодно и пригласить гостя отужинать, а в этом случае с пустыми руками идти неудобно.

Внутри доходный дом мало чем отличался от сталинских начала 50–х. Консьержа на входе не наблюдалось; наверх шла неширокая лестница, и на каждом этаже была только одна дверь — справа. Нужная квартира оказалась на четвертом этаже: Виктор мысленно оглядел себя, вытер ноги на домотканом половичке и нажал кнопку электрического звонка, которая здесь была из синего стекла.

— Минуточку, сейчас открою! — раздался негромкий, и, как показалось Виктору, чуть игривый голос из‑за двери.

"Странно, не спрашивает кто. Налетов на квартиры не бывает? Или просто беспечность?"

Щелкнул замок, створка двери распахнулась, и перед Виктором предстала невысокая женщина с темными волосами, уложенными сбоку на пробор, с мелкими кудряшками, завитыми плойкой; на ее овальном лице с чуть пухлыми щечками и губками и прямым, как у греческий статуй, носиком, под густыми низко посаженными и открывавшими высокий лоб бровями, выделялись крупные, выразительные глаза, которые смотрели на Виктора так, словно ожидали от него некоей потрясающей новости. Похоже, это была девушка, несколько лет назад вышедшая замуж; ее фигура, обтянутая кирпично — розоватого цвета успела лишь слегка округлиться, что лишь добавляло в ее образ чувственности. Нежно — белые кружева окаймляли вырез декольте, которое в целом было достаточно скромным, однако сходившиеся внизу углом края материи давали достаточно информации, чтобы по достоинству оценить остальное.

— Проходите, проходите! Я вас из окна увидела, но вы так быстро поднялись? Что же вы туфли снимаете? Прямо как в деревне. Ой, простите, я, наверное, не то сказала…

— Все правильно. Я действительно долго жил в деревне, и привык к тамошним обычаям.

— Однако непохоже, чтобы вы жили где‑нибудь в глуши, — удивилась Глафира. — В маленьком городе жизнь держится на визитах. А вы прибыли в Бежицу и не наносили визитов.

Еще один прокол, подумал Виктор. И ведь читал же "Мертвые души"… хотя из них особо не догадаешься, для всех это принято или как. Хуже другое. Если Клавочка с Глашей это расшифровали, то охранка с военной контрразведкой стопудово. Заметили, но не сказали, не удивились. Может, это какая‑то игра? Смотрят, с кем будут контакты? Или что‑то другое?

— Довелось жить и в большом городе, и в деревне. У вас тут идеальная чистота, просто побоялся наследить.

— У нас Хина убирает, вот, недавно отпустила, произнесла Глафира с некоторой гордостью.

— Хина Члек? — спросил Виктор, привыкший к тому, что в этой реальности герои Ильфа и Петрова обретают плоть.

— Хиония Евлампиевна. Женщина простая, но очень порядочная, сегодня, знаете, все сложнее таких нанять.

— Вы правы. Как только немного обустроюсь, по поводу найма прислуги обязательно посоветуюсь с вами.

— Вот сюда, направо, в кабинет. У нас тут четыре комнаты, — продолжала щебетать Глафира, — столовая, спальня, кабинет и детская. Детей пока нет, они на неделю в деревне, пусть дышат воздухом без этой железной гари, муж поехал по уездным центрам по делам коммерции, а я в его отсутствие помогаю вести дела — Клавочка, наверное вам уже рассказала, да?

Обстановка кабинета была по тамошним временам солидной, по нынешним — скромной; основу его составлял дубовый стол о двух тумбах, похожий на биллиард зеленым сукном столешницы, и массивный черный куб кожаного кресла с невысокой спинкой. У стены вытянулся во фрунт сухощавый высоченный шкаф, стекла которого были изнутри завешены зелеными шторами; рядом с ним, в простенке, темнел футляр столь же сухощавых настенных часов с изящными римскими цифрами на циферблате, еще не пожелтевшем от времени. Пара гнутых стульев с жесткими спинками сиротливо стояла у стены, украшенной несколькими портретами и фотографиями в рамках, окружавших круглую, сиявшую начищенной медью, коробку анероида. На столе Виктор увидел скромный письменный прибор из серого мрамора, однеровский арифмометр и электрическую лампу под зеленым стеклянным абажюром, которая смотрелась довольно современно. С потолка чуть ли не на метр опускался подвес в виде большой эмалированной тарелки, в которую была вкручена лампочка — солидная, похожая на радиолампу середины века. Виктор понял, что подвес опущен так низко из‑за слабости освещения.