Легенда о Безголовом - Андрей Кокотюха

Лиза Потурай никуда бежать не собиралась. Она спокойно вернулась домой, явилась в милицию и подтвердила: да, когда-то была замужем за Анатолием Бондарем, развелись, бывает. Когда они с Виктором перебрались в Подольск, совершенно случайно встретила здесь бывшего мужа – тоже бывает. Но никаких отношений, помимо деловых, с ним не поддерживала. Тоже мне невидаль – бывший муж.

Ее отпустили. Попытки обвинить ее в убийстве мужа, а заодно в причастности к убийствам Михаила Дорошенко и Эдуарда Сизого, отмела с ходу, даже пригрозила подать в суд за клевету и прямо из кабинета Ярового позвонила в Хмельницкий своему адвокату.

Против нее на руках у милиции в самом деле ничего не было.

А Бондарь через двое суток объявился сам. Подъехал на машине к собственному дому, как ни в чем ни бывало. Поблагодарил соседа за то, что пожалел и накормил оголодавшего пса. Принял ванну. Когда за ним пришли, он как раз брился и попросил подождать.

Через полчаса он писал «чистуху»: признание в предумышленном убийстве Степана Притулы и покушении на убийство Ларисы Гайдук. То есть меня.

– Ситуация выглядит где-то так, – пояснил мне Стас, поправляя подушки у меня в изголовье. – Он, оказывается, догадывался, что все эти убийства – дело рук шизофреника-сторожа. Сам же и рассказал ему о Безголовом, ну а Степан проникся, да так, что крышу у него окончательно сорвало. Но в милицию директор не спешил: во-первых, жаль несчастного, во-вторых – может, это вовсе и не его рук дело, а в-третьих – придется огрести по полной за то, что пристроил при музее психа, никому о том не сообщив. Решил лично все проверить и начал следить за Степаном.

– Это он так говорит? – на всякий случай переспросила я.

– Не просто говорит – соловьем заливается! И вот, значит, искал он Степана, а наткнулся на труп Потурая рядом с его машиной. Труп, как водится, без головы, машина знакомая, все документы в кармане покойника. Вот он и решил машину подальше отогнать – пусть, мол, сыскари работают. А сам начал раскидывать мозгами, как же быть теперь со Степаном. А тот тем временем сам к нему прибежал, жалуется сам на себя – ничего не могу с собой поделать, только что женщину чуть не убил. Мол, помоги, благодетель, пора лечиться!

– А он и вылечил, значит?

– Как видишь. Говорит – выхода не было. Сам породил маньяка, пригрел змею, сам же решил и покончить с ним. Задушил и повесил. В точности таким способом, как я тебе описывал. Ну, а с тобой – отдельная история. Когда ты пришла к нему вечером и начала задавать вопросы, он запаниковал, перепугался, нервы сдали. Говорит, ты и раньше его подобными разговорами допекала. Короче, оглушил тебя, запихнул в багажник, в подземелье затащил на руках и оставил там. А сам унес ноги. Покатался – и вернулся. От себя, говорит, не убежишь, да и милиция рано или поздно найдет – дело-то резонансное. Между прочим, даже обрадовался, что ты жива.

– А то как же! – вздохнула я. – Ты лучше мне вот что скажи: это – все?

– У кумы своей спрашивай. Я теперь вольный сокол. Все, что касается этого дела, для меня теперь закрытая служебная информация. Бывшие сотрудники доступа к ней не имеют.

– Ох, я тебя умоляю, Стас, не валяй дурака!

– Умоляй – не умоляй, говорю как есть. Дело, конечно, закроют. А чего? Психопат сдуру рубил мужиков, директор музея прикончил психопата, которого сам же и спровоцировал, и, опасаясь разоблачения, чуть не отправил на тот свет киевского адвоката. Цепочка замкнулась, Лара. Ложись, поспи немного.

Правильно.

Ничего другого мне не оставалось.

Позже, когда все окончательно утряслось, Стас сказал: машину мою приведут в порядок, причем за пару дней, а он, как безработный, готов наняться ко мне простым водителем. Возить адвоката – вполне престижно.

Тамара сказала иначе: Жихарь ко мне неровно дышит. Ну, это я и без нее знала. Больше того: признаюсь честно – я и сама была бы не против, если б Стас однажды оказался в моей постели. Вот только у меня, кроме машины, ничего нет, а заниматься этим в машине мне возраст не позволяет. Зато у Жихаря – целый дом. Правда, в одной из комнат живет его мама, но она готова принять любую, которая назовется ее невесткой.

Ну, да это – наши личные дела. И я с ними рано или поздно разберусь. Сейчас, когда меня перевели из особой палаты в тот самый дом, под бдительный надзор Стасовой мамы, и, как я понимаю, будущей свекрови, никак не могу забыть один разговор. Тот, который все расставил по своим местам, но не дал ни малейшего основания для пересмотра дела Анатолия Бондаря. Я передала его содержание Стасу, Олегу и Тамаре, они внимательно выслушали и, взвесив все, сделали вывод: забудь. Никто ничего не сможет изменить. Поэтому – забудь, Ларчик.

Но я все равно помню каждое слово.

…На следующий день после того, как я окончательно оправилась, ко мне явился совершенно неожиданный гость. Начальник подольской милиции Валерий Иванович Яровой по этому случаю надел парадный полковничий мундир, принес цветы, сок и апельсины, пожал руку Жихарю, поинтересовался моим самочувствием, а потом, прочистив горло, произнес главное:

– С вами, гхм… С вами хочет лично поговорить Бондарь. Сам выразил желание.

– И что?

– Очень просит. Говорит – чувствует свою вину, и вообще – хочет закончить один давний разговор. Или дело.

– Так разговор или дело?

– Вам виднее, что у вас с ним не закончено. Вас отвезут на машине. Только не отказывайтесь: сегодня во второй половине дня его у нас заберут, переводят в Хмельницкий, в следственный изолятор. И что скажете?

Я покосилась на Стаса. Он пожал плечами.

Правильно. Что тут скажешь…

Нас оставили с глазу на глаз в кабинете Ярового.

Даже сейчас, с всклокоченными волосами, небритый, в китайском спортивном костюме – синие штаны с белыми лампасами и того же цвета куртка на молнии, – Бондарь производил впечатление репрессированного за свои убеждения ученого. Такого себе диссидента брежневских времен, интеллигента в строгих очках, который совершил гражданственный поступок и за это угодил за решетку. Наручники с него не сняли: застегнули на руках спереди, предупредили меня, что конвой в коридоре и что в случае чего я должна кричать. Потом вышли и плотно закрыли за собой дверь.

Молчание первым нарушил Бондарь:

– Как вы?

– А вам как бы хотелось? Крысы не догрызли, призраки не дорубили. Жизнь удалась.

– Я хотел извиниться… ну, за все… Но вы не оставили мне выбора, правда. Скажите, зачем вам все это понадобилось?

– Мне трудно сейчас объяснить. Давайте побеседуем о чем-нибудь другом, вы же не просто так вытащили меня из больничной палаты.

– Давайте, – согласился Бондарь. – Вряд ли нас сейчас пишут на диктофон, такие штучки, наверное, только в кино и в детективных романах бывают. Под протокол я этого никогда не повторю, пусть хоть всю свою инквизицию созывают.

– Прямо-таки инквизицию!

– Я знаю, что говорю. Даже если вы попробуете пересказать наш разговор, даже если вам сначала поверят, потом разочаруются и все спишут на вашу болезненную фантазию. Или на шуточки психики, травмированной пребыванием в подземелье.

– Сдается мне, вы, Бондарь, чудовище, которое сейчас набивает себе цену.

– А что мне выторговывать? Свободы меня лишат в любом случае. Правда, суд учтет чистосердечное признание, раскаяние подсудимого и то обстоятельство, что я обезвредил особо опасного убийцу-психопата и активно помогал следствию. Вы остались в живых, я действовал импульсивно, меня можно понять. К тому же я известная в этих краях персона… Словом, я думаю, что дадут мне меньше, чем обычно в таких случаях. Нет, я себе цену знаю. Но мне показалось, что у вас осталось ко мне несколько вопросов. Зачем-то же вы начали искать на них ответы. Если это вас успокоит – я готов, начинайте.

Мне захотелось встать и уйти. Этот человек меня раздражал. И не потому, что он ударил меня по голове, чуть не задушил собачьим поводком, а потом бросил медленно сходить с ума и умирать в подземном лабиринте – крысам на поживу. Это в самом деле защитная реакция. Можно понять – но не простить. Бондарь раздражал меня совсем по другой причине. Но я все-таки спросила:

– Вы сделали все это ради Лизы?

– Я люблю ее, – спокойно ответил он. – А любовь бывает всякая.

– Вы можете это объяснить?

– А вы могли бы объяснить полет птицы? Вы смотрите в небо, видите, как она машет крыльями, следите за ее полетом, фиксируете его с помощью фотоаппарата или видеокамеры. Но вам не передать словами ощущение полета. То, что чувствует птица, кружа в небе. То, что чувствовали бы вы, если бы у вас были крылья. Именно так было у нас с Лизой. Мы не знали, почему любим друг друга. Просто любили. Точка. И я вспомнил об этом, когда встретил ее здесь, в Подольске: ту, которую любил, ненавидел, не мог забыть – и снова любил.

Кандидат исторических наук исчез. Вместо него напротив меня сидел в наручниках безумно влюбленный мальчишка-студент.