Красная комната - Август Стриндберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет!
– А хочешь получить монетку, мальчик?
– Да!
– Надо сказать спасибо! «В высшей степени непочтительны; однако мягкостью и убеждением можно заставить их вести себя лучше».
– Какой ужасный запах, пойдем, Эжени, – попросила госпожа Хуман.
Они поднялись по лестнице и без стука вошли в большую комнату.
Столяр взял рубанок и принялся строгать суковатую доску, так что обеим дамам приходилось кричать, чтобы их можно было услышать.
– Жаждет ли кто-нибудь из вас спасения и милости Господа? – прокричала госпожа Хуман, а госпожа Фальк опрыскивала в это время одеколоном из пульверизатора детей, которые стали громко плакать от жгучей боли в глазах.
– Вы предлагаете нам спасение? – спросил столяр, перестав строгать. – А где вы его достали? Быть может, у вас есть еще и благотворительность, а также унижение и высокомерие? А?
– Вы грубый человек и обречены на гибель, – ответила госпожа Хуман. Тем временем госпожа Фальк что-то записала в свою записную книжечку и сказала: «Неплохо».
– Послушаем, что он еще скажет! – заявила ревизорша.
– А то, что все это мы уже слышали! Не хотите ли поговорить со мной о религии? Я могу говорить о чем угодно! Вам известно, что в восемьсот двадцать девятом году состоялся Никейский собор[28] и выработанные им Шмакхалдинские тезисы стали воплощением Святого Духа?
– Нет, добрый человек, об этом нам ничего не известно.
– Вы называете меня добрым? Единый Бог добр, сказано в Священном Писании, и больше никто! Значит, вы ничего не знаете о Никейском соборе восемьсот двадцать девятого года? Как же вы тогда можете поучать других, если сами ничего не знаете? Ну, а если уж вы теперь собираетесь заняться благотворительностью, то принимайтесь скорее за дело, а я повернусь к вам спиной, ибо подлинная благотворительность совершается втайне. Однако испытывайте свою благотворительность на детях, они еще не умеют защищаться, а к нам не подходите! Лучше дайте нам работу и научитесь оплачивать наш труд, тогда вам не нужно будет столько бегать и суетиться!
– Можно это записать так, Эвелина? – спросила госпожа Фальк. – «Глубокое неверие, закоренелость…»
– Лучше – «ожесточение», дорогая Эжени!
– Что изволите записывать? Наши грехи? Тогда понадобится книжечка побольше…
– «Результат так называемых рабочих союзов…»
– Очень хорошо, – заметила ревизорша.
– Берегитесь рабочих союзов, – сказал столяр. – Сотни лет мы били по королям и только теперь сообразили, что не в них дело; в следующий раз мы ударим по бездельникам, которые живут за счет чужого труда, черт побери, посмотрим, что будет!
– Тише, тише! – успокаивал его сапожник.
Разобиженная мать, которая все это время не спускала глаз с госпожи Фальк, воспользовалась наступившей паузой и спросила:
– Простите, вы не госпожа Фальк?
– Конечно, нет! – ответила госпожа Фальк с убежденностью, которая поразила даже госпожу Хуман.
– О господи, как же вы похожи на ту женщину; я знала ее отца, шкипера Ронока с Хольмана, еще когда он был простым матросом.
– Все это, конечно, очень интересно, но к делу не относится… Есть здесь еще нуждающиеся в спасении?..
– Нет, – ответил столяр, – они нуждаются не в спасении, а в пище и одежде, но больше всего им нужна работа, много работы, и хорошо оплачиваемой работы. Но не советую дамам заходить к ним, потому что у одного из них оспа.
– Оспа! – воскликнула госпожа Хуман. – И нам не сказали ни слова! Пошли скорее, Эжени, и вызовем сюда полицию. Фу, какие люди!
– А как же дети! Чьи это дети? Отвечайте! – приказала госпожа Фальк, погрозив карандашом.
– Мои, добрая госпожа, – сказала мать.
– А муж? Где муж?
– Его и след простыл, – заметил столяр.
– Так! Тогда мы сообщим о нем в полицию. И засадим его в работный дом. Мы все здесь перевернем вверх дном! Действительно, это очень подходящий для нас дом, Эвелина!
– Не угодно ли вам присесть? – спросил столяр. – Беседовать ведь лучше сидя; правда, у нас нет стульев, но это не беда; к сожалению, у нас нет и кроватей, ими мы заплатили налог. Pro primo[29], за газовое отопление, чтобы не нужно было по вечерам возвращаться из театра в темноте, хотя, как видите, газа у нас нет; pro secundo[30], за водопровод, чтобы прислуге не надо было бегать по лестницам, хотя водопровода у нас тоже нет; pro tertio[31], за больницу, чтобы нашим сыновьям не надо было болеть дома…
– Пошли, Эжени, ради бога; это становится невыносимым…
– Уверяю вас, дорогие дамы, это уже невыносимо, – заметил столяр. – И наступит день, когда станет еще хуже, но тогда, тогда мы спустимся и с Белых гор, и с Прибрежных гор, и с Немецких гор, и спустимся с большим грохотом, подобно грохоту водопада, и потребуем, чтобы нам вернули наши кровати. Потребуем? Нет, заберем! А вы будете спать на верстаках, как сейчас сплю я, и будете есть картошку, так что ваши животы раздуются, словно вас подвергли пытке водой, как нас…
Обе дамы исчезли, оставив кипу брошюр.
– Фу-ты, черт, как пахнет одеколоном! Совсем как от уличных девок! – сказал столяр. – Так-то вот, сапожник!
Он вытер своим синим фартуком лоб и снова взялся за рубанок, а остальные погрузились в размышления.
Игберг, который все это время дремал, теперь очнулся и стал приводить себя в порядок, чтобы уйти вместе с Фальком. С улицы через открытое окно снова послышался голос госпожи Хуман:
– Почему она говорила о каком-то шкипере? Ведь твой отец капитан?
– Его так прозвали. Впрочем, шкипер и капитан – одно и то же. Ты ведь знаешь. Но до чего наглый сброд! Сюда я больше ни ногой! А отчет получится неплохой, вот увидишь. Поехали на Хассельбаккен!
Глава 17
Человеческая природа
После обеда Фаландер сидел дома и разучивал роль, когда послышался легкий стук в дверь, два двойных удара. Он вскочил, набросил халат и открыл дверь.
– Агнес! Какая редкая гостья!
– Да, вот решила зайти проведать тебя; чертовски скучно живется!
– Ты, оказывается, умеешь ругаться.
– Позволь мне немного поругаться, это так приятно.
– Гм! Гм!
– И дай папиросу – я уже шесть недель не курила. С ума можно сойти от этих уроков воспитания.
– Он такой строгий?
– Черт бы его побрал!
– О, Агнес, как ты выражаешься!
– Мне нельзя курить, нельзя ругаться, нельзя пить пунш, нельзя отлучаться по вечерам! Только бы выйти замуж! А уж тогда!
– Это он всерьез?
– Абсолютно всерьез! Взгляни на этот носовой платок!
– Инициалы «А. Р.» с короной? Фамильный герб?
– У нас с ним одинаковые инициалы, я и позаимствовала у него платок! Здорово?
– Здорово! Значит, дело зашло довольно далеко!
Ангел в голубом платье бросился, как капризное дитя, на диван и затянулся папиросой. Фаландер окинул всю ее взглядом, словно мысленно прикидывал, сколько она стоит, потом спросил:
– Выпьешь пунша?
– С удовольствием!
– Ну, а ты любишь своего жениха?
– Он не из тех мужчин, кого можно по-настоящему любить. Впрочем, не знаю. Люблю? Гм! А что это, собственно, такое?
– Да, что это такое?
– О! Ну, уж ты-то знаешь, что это такое. Он очень достойный человек, даже слишком… но, но, но…
– Что «но»?
– Он слишком уж порядочный…
Она посмотрела на Фаландера с такой улыбкой, что, если бы ее жених увидел ее, он был бы немедленно спасен.
– Он не позволяет себе никаких вольностей в отношении тебя? – спросил Фаландер с любопытством и беспокойством в голосе.
Она выпила пунш, выразительно помолчала, покачала головой и наконец сказала, театрально вздохнув:
– Никаких!
Фаландер, видимо, остался доволен ответом, и у него явно отлегло от сердца. Затем он продолжал свой инквизиторский допрос:
– Может пройти немало времени, прежде чем вы поженитесь. Он не получил еще ни одной роли.
– Знаю.
– Тебе не надоест ждать?
– Наберусь терпения.
«Придется прибегнуть к пытке», – подумал Фаландер.
– Ты ведь знаешь, что Женни сейчас моя любовница?
– Старая уродливая потаскуха!
На лице Агнес вдруг возник целый сноп белых всполохов северного сияния и все мускулы пришли в движение, словно от прикосновения к гальваническому столбу.
– Не такая уж она старая, – хладнокровно ответил Фаландер. – Ты слышала, официант из погребка дебютирует в новой пьесе в роли дона Диего, а Реньельм сыграет его слугу. Официант, несомненно, будет иметь успех, роль эта играется сама собой, а бедняга Реньельм сгорит со стыда.
– Господи, что ты говоришь!
– Говорю то, что есть.
– Этого нельзя допустить!
– А кто может помешать?
Она вскочила с дивана, осушила стакан с пуншем и, горько расплакавшись, воскликнула:
– О, какой гадкий, гадкий мир! Словно какая-то злая сила сидит в засаде и подстерегает наши желания, чтобы убить их, подкарауливает наши надежды, чтобы разрушить их, выведывает наши мысли, чтобы задушить их. Если бы кто-нибудь мог пожелать себе самому всего самого плохого, то ему стоило бы рискнуть, чтобы одурачить эту силу!
