Красная комната - Август Стриндберг

– Войдите! – крикнул Фаландер таким тоном, каким обычно предлагают не войти, а убраться вон.

В комнату вошла молодая девушка небольшого роста, но с очень изящной фигуркой. Тонкое овальное лицо обрамляли такие светлые волосы, словно их отбелило солнце: у них был совершенно другой оттенок, нежели тот, что бывает у белокурых от природы волос. Маленький носик и красиво очерченный рот создавали причудливую игру линий ее милого лица, которые непрерывно меняли форму, как в калейдоскопе; когда, например, у нее слегка раздувались ноздри, обрисовывая розоватый хрящик, похожий на лист фиалки, то губки ее раскрывались и обнажали маленькие ровные зубки, которые, хотя и были ее собственными, казались слишком ровными и слишком белыми, чтобы не внушать кое-каких подозрений на этот счет. Ее чуть удлиненные глаза от переносицы опускались к вискам, и потому у них всегда было молящее меланхолическое выражение, которое составляло волшебный контраст с игривыми чертами нижней части лица; однако зрачки находились в постоянном движении: в один миг они сужались и становились как острие иглы, а уже в следующее мгновение широко раскрывались и смотрели так, словно это были линзы подзорной трубы.

Тем временем она вошла в комнату и заперла дверь на ключ.

Фаландер по-прежнему сидел и писал.

– Ты что-то поздно сегодня, Агнес, – сказал он.

– Да, поздно, – ответила она несколько вызывающе, снимая шляпу и осматриваясь.

– Мы довольно долго засиделись вчера вечером.

– Почему бы тебе не встать и не поздороваться со мной? Ведь не так же ты устал?

– Ах, прости, совсем забыл.

– Забыл? Я заметила, что последнее время ты стал часто забываться.

– Правда? И давно ты это заметила?

– Давно? Что ты хочешь этим сказать? И сними, пожалуйста, халат и туфли!

– Видишь, дорогая, первый раз в жизни я что-то забыл, а ты говоришь: последнее время, часто! Ну разве не удивительно? А?

– Да ты издеваешься надо мной? Что с тобой происходит? Последнее время ты стал какой-то странный.

– Опять – последнее время? Почему ты все время говоришь о каком-то последнем времени? Ты же сама понимаешь, что это ложь. Зачем тебе нужно лгать?

– Так, теперь ты обвиняешь меня во лжи!

– Ну что ты. Я просто шучу.

– Думаешь, я не вижу, что я тебе надоела? Думаешь, я не видела, сколько внимания ты уделял вчера этой проститутке Женни и за весь вечер не сказал мне ни слова?

– Ты, кажется, ревнуешь?

– Я? Представь себе, нисколько! Если ты предпочитаешь ее – пожалуйста! Меня это не трогает ни в малейшей степени!

– Правда? Значит, ты не ревнуешь? Прежде это было бы весьма досадным обстоятельством.

– Прежде? Ты о чем?

– О том… очень просто… что ты мне надоела, как ты только что сама выразилась.

– Ты лжешь! Не может этого быть!

Она раздула ноздри, показала свои острые зубки и уколола глазами-иголками.

– Поговорим о чем-нибудь другом, – сказал Фаландер. – Тебе понравился Реньельм?

– Очень! Такой славный мальчик! И такой милый!

– Он по уши в тебя влюбился.

– Брось болтать!

– Но хуже всего то, что он хочет на тебе жениться.

– Пожалуйста, избавь меня от подобных глупостей.

– Но поскольку ему всего двадцать лет, он намерен подождать, пока не будет достоин тебя, как он сам выразился.

– Вот чудак!

– Он считает, что будет достоин тебя, когда станет известным артистом. А известным артистом он не станет до тех пор, пока не будет получать роли. Ты не поможешь ему раздобыть какую-нибудь роль?

Агнес покраснела и забилась в угол дивана, показав ему пару элегантных ботиков с золотыми кисточками.

– Я? Когда у меня самой нет ни одной роли? Ты опять издеваешься надо мной.

– Да, пожалуй.

– Ты дьявол, Густав! Понимаешь? Настоящий дьявол!

– Может быть. А может быть, и нет. Это не так-то просто решить. И все-таки, если ты разумная девочка…

– Замолчи…

Она схватила со стола острый нож для бумаги и угрожающе замахнулась им как бы в шутку, но так, словно это было всерьез.

– Ты сегодня такая красивая, Агнес! – сказал Фаландер.

– Сегодня? Почему только сегодня? А раньше ты этого не замечал?

– Отчего же? Замечал.

– Почему ты вздыхаешь?

– Это я всегда после того, как напьюсь.

– Дай-ка я взгляну. У тебя что, болят глаза?

– Бессонная ночь, моя дорогая.

– Сейчас я уйду, и ты выспишься.

– Не уходи. Я все равно не засну.

– Мне в любом случае лучше уйти. Собственно, я и пришла только затем, чтобы сказать тебе об этом.

Голос ее стал нежным, а веки медленно опустились, словно занавес после сцены смерти одного из героев.

– Спасибо, что ты все-таки пришла сказать мне об этом, – ответил Фаландер.

Она встала и надела шляпу перед зеркалом.

– У тебя есть какие-нибудь духи? – спросила она.

– Нет, только в театре.

– Прекрати курить свою трубку; вся одежда пропахла этой мерзостью.

– Ладно, не буду.

Она наклонилась и застегнула подвязку.

– Извини! – сказала она, бросив на Фаландера умоляющий взгляд.

– А что такое? – спросил он безразлично, словно ничего не заметил.

Поскольку ответа не последовало, он собрался с духом, глубоко вздохнул и спросил:

– Куда ты идешь?

– Пойду примерить новое платье, так что можешь не беспокоиться, – ответила Агнес, как ей казалось, очень непринужденно. Но по фальшивым ноткам в ее голосе Фаландер понял, что все это заранее отрепетировано, и сказал только:

– Тогда прощай!

Она подошла, чтобы он ее поцеловал. Фаландер обнял ее и так прижал к груди, словно хотел задушить, потом поцеловал в лоб, проводил до дверей и, когда она выходила, коротко бросил:

– Прощай!

Глава 16

На Белых горах

В этот августовский день Фальк снова сидит в маленьком парке на Моисеевой горе, такой же одинокий, каким оставался все лето, и припоминает все, что ему пришлось пережить с тех пор, как три месяца назад он был здесь в последний раз, такой уверенный в себе, такой мужественный и сильный. Сейчас он чувствует себя старым, усталым, ко всему безразличным; он заглянул во все эти дома, что громоздятся там, далеко внизу, и ему открылась картина совсем не та, которую он себе представлял. Он многое повидал за это время и наблюдал людей в такой обстановке, в какой их может увидеть только врач, лечащий бедняков, да газетный репортер, с той лишь разницей, что репортер видит их такими, какими они хотят казаться, а врач – такими, какие они есть на самом деле; Фальку представилась возможность наблюдать людей как общественных животных во всем многообразии их видов и форм. Он посещал заседания риксдага и церковных советов, правления акционерных обществ и благотворительных организаций, присутствовал при полицейских расследованиях, бывал на празднествах, похоронах и народных собраниях; и повсюду слышал красивые слова, великое множество слов, слов, какими никогда не пользуются в повседневной речи, тех весьма специфических слов, которые отнюдь не служат для выражения какой-то определенной мысли, во всяком случае, той, какую нужно высказать. В результате он получил крайне одностороннее представление о человеке как о лживом общественном животном, которое и не может быть ничем иным, поскольку цивилизация запрещает открытую войну; у него почти не было живого общения с людьми, и потому он начисто забыл, что существует еще одно животное, которое за бокалом вина и в компании друзей, если только его не дразнят, бывает чрезвычайно приятным и обходительным и охотно появляется в обществе со всеми своими слабостями и недостатками, когда поблизости нет посторонних. О нем Фальк совершенно забыл и потому был преисполнен горечи. Но было еще одно досадное обстоятельство: он потерял уважение к самому себе! При том, что не совершил ни единого поступка, которого ему следовало бы стыдиться! Самоуважения его лишили другие, и произошло это очень легко и просто. Везде и всюду, где он только появлялся, каждый старался выказать свое неуважение к нему, и он, которого с самого детства пытались лишить чувства собственного достоинства, никак не мог уважать того, кого все презирают! Но особенно он приходил в отчаяние, когда видел, как любезно и предупредительно обращаются с журналистами консервативного толка, теми самыми, кто защищал или, в лучшем случае, оставлял без внимания несправедливость и зло. Значит, он вызывал всеобщее презрение не потому, что был журналистом, а потому, что выступал в защиту бедных и обездоленных! Порой его охватывали мучительные сомнения. Так, в отчете о заседании акционеров общества «Тритон» он употребил слово «мошенничество». «Серый плащ» ответил длинной статьей, в которой настолько ясно и убедительно обосновал национально-патриотический характер предприятия, что Фальк уже сам был близок к тому, чтобы убедиться в своей неправоте, и его еще долго мучили угрызения совести из-за того, что он так легкомысленно опорочил репутацию ни в чем не повинных людей. Теперь он пребывал в том удрученном состоянии духа, которое было чем-то средним между крайней нетерпимостью и абсолютным безразличием, и лишь от каждого последующего импульса зависело, какое направление примут его мысли.