Голомяное пламя - Дмитрий Новиков

– Представляешь, медсестра говорила – он всё на море просился в конце. Отвезите, говорил, в последний раз глянуть. Тоже мне, курортник, – отец судорожно и непонятливо хохотнул. Он говорил это матери, но Гриша услышал и почему-то запомнил слова. Только через несколько лет он узнал от отца, что дед перед смертью рассорился со всеми родственниками, с сыновьями. Всё требовал выслушать, кричал, что ничего не понимают, что нужно объяснить. Что море убийц не берет. Что Бог не Мирошка. Еще какой-то бред.

Те же, чувствуя себя уже сильнее, задавленные в предыдущей жизни его властностью и злобой неизвестно на что, отмахивались весело: «Да всё понятно, старый! Нечего объяснять!» Так часто людям не нужна правда. Никакая. Им даже знание не нужно – без него легче.

Дед ярился, впадал в обычное свое бешенство, уже бессильное и слабое. Тогда все уходили от него в обидах. Когда положили его в больницу, навещать никто не пошел. Пусть полежит в одиночестве, помучается. Помягче станет, разговаривать повежливее под старость научится.

Когда приехали за телом, медсестра, сиделка последняя, удивленно посмотрела: «Я думала, он одинокий. Никто к нему не приходил».

Отец Гришин рассказывал это спокойно, но прятал покрасневшие глаза.

2003, п. Пряжа

Гриша не любил ходить на кладбище. И долго собирался. Есть в этом какой-то взрослый, мужской долг – собрать себя и сходить на место, где закопан тот, кто с детства живет в тебе, в твоей душе, живет ярко, зло, непредсказуемо, весело, радостно. Отчаянно живет и торопливо, жадно, несмотря на смерть свою. Он долго собирался, а потом поехал.

Было обычно всё кругом. Привычно глазу и скучно душе. Он ехал по дороге, вдоль которой унылой чередой тянулись болота, сменяемые изредка чахлым мшистым ельником, искривленной, тягостной сутью своей напоминающим здешнюю жизнь. Посреди болот печально высились рослые сухостоины, выбравшие вроде бы свободу пространства, но засушенные на корню недоброй ржавой почвой. Часто нездоровый лес прорезали жестокие вырубки, где безжалостное железо разорвало, смешало с землей пусть нелегкий, но за века устоявшийся лесной порядок. На них всё было буро – покореженные ветви, обрубки стволов, брошенные в жестоком беспорядке огромные вековые пни. Людям не было дела до этого, лес молчал, природа с бесстыжей нежностью выставляла напоказ свои рваные раны, тихо пыталась зализать их молодой несмелой порослью. Гриша ехал, смотрел на всё это, и на душе было зябко. «Неужели всегда так, неужели нет исхода, нет выхода? Нет никакого выплеска душе. Неужели и почему? Почему так покорно, зло, безоглядно и нелепо живем мы? Живем, виня других и во всем оправдывая себя. Живем, ничего не боясь и всего опасаясь. Не веря в горизонт и не замечая земли под ногами. Вот и дедова жизнь…»

И тут сказал себе: «Стоп!» Сказал даже не сам, а внутри как-то властно и сильно прозвучало. Как будто само по себе. Не из его воли. Потому что предыдущее было правдой, а вот с этого момента правдой быть перестало. С момента, когда заговорил о деде. Была неправдой мысль о смирении и безверии. Не подходило это к нему. Не укладывалось ни в строй мыслей, ни в окружающую окрестность. Она тоже изменилась как-то внезапно. Он остановил машину у дороги, ведущей на кладбище. Дальше ехать было нельзя, только пешком.

Песчаный холм, а под ним, немного поодаль, – озеро. Высокие красные сосны, вонзающиеся в синее небо. Распогодилось не по поводу. Синяя же вода питала снизу. Черные прямоугольники памятников. Изредка – столбики с красными звездами. Кресты, большей частью новые. Гриша помнил, что недавно еще крестов вообще не было, только самые древние. Теперь стало больше, появились, смешались со звездами и черными прямоугольниками. Всё это было правильно. Кованые оградки окружали могилы любимых. Одинокие, ненужные никому, брошенные холмики быстро ровнялись с землей, зарастали травой. Безликие тумбочки красного цвета с именами и датами ветшали, гнили, падали. В этом тоже была какая-то правда. Было тихо. Даже комары жужжали как-то несмело. Лишь птицы не боялись смерти, носились там и тут, чирикали, клевали оставленную на могилах нехитрую искреннюю снедь.

Гриша долго искал могилу деда. Наконец нашел. Такой же, как у многих, черный камень в ногах. Местным шабашником наспех выбитый портрет деда. В военном кителе, с орденами на груди. Строгий, многое знающий взгляд. Тонкие, поджатые губы. Усмешливое, слегка ехидное выражение носогубного треугольника. Твердая упрямость подбородка.

Гриша вдруг подумал, что деду не идет военное. Люди ненароком оказываются там, мало кто наслаждается. Гораздо больше деду шла лесная, морская одежда – старый надежный брезент, тельняшка, сапоги-длинноголяшки. Свобода и нужность.

Он стоял и смотрел. Молча. Было всегда странно, когда кто-то приходил на могилы и здоровался с мертвыми, разговаривал с ними. Он не понимал этого. До сих пор. Поэтому стоял и молчал, только смотрел, старался наблюдать за мелкими деталями, насекомыми и хвоинками на гладкой холодной плите. Иначе было бы очень больно. Возникло бы много вопросов, на которые не бывает ответов. Поэтому он лишь молча смотрел. Долго так стоял. Не взял ни выпить, ни перекусить – тоже казалось это странным до момента. А теперь внезапно стало естественным. Но не было ничего с собой. Поэтому просто стоял. А потом повернулся и пошел. Лишь плиту молча погладил напоследок. Прикоснулся к холоду, внутри которого было что-то теплое. Ладонь дрогнула от неожиданности. Да нет, просто солнечный зайчик нагрел маленький кусок плиты, правый угол ее, вот и странно теплым он оказался. А еще почему-то пожалел Гриша, что не крест стоит у деда на могиле. Очень ему нравились поморские кресты, что видел в путешествиях своих на Север. Восьмиконечные, православные, вроде обычные, а сверху – домик. Из двух досок сколоченный, сверху от хлябей да непогод крест прикрывающий. Нужный. А сам крест изрезан весь словами. Иногда непонятными, иногда можно расшифровать старое, давно забытое. Почему-то пожалел Гриша, что не такой крест у деда на могиле. Почему-то нужен такой был, да никто не знал, не догадался. Нужен.

Гриша с усилием повернулся спиной к могиле и пошел. Пошел, не оглядываясь, смиряя ускорявшиеся сами собой шаги. Они ускорялись, потому что тропинка вниз с холма бежала, круто так спускалась, прямая почти. И к озеру, и вдоль него, и кусты вокруг. Только вдруг, когда выскочил, спеша, на полянку малую к самому берегу, остановился вкопанный. Быстро лебедь белый от берега прянул и пошел, пошел, мотором лап воду за собой кружа. С плеском хорошим таким, живым, как от большой лодки. Шумно пошел. Мощно, только вода бурунами вслед да две волны расходящиеся стрелой, на вершине которой он. На Белом море видел Гриша лебедей, а здесь никогда. Поэтому и замер, глазам не веря. А тот будто его дождался, а теперь дело сделал и на север стал спешить. Быстрее всё, быстрее плыл, а потом крыльями стал помогать, прихлопывать. И взял уже в полную силу, а в воде еще. Потом напрягся привычно и побежал по поверхности. Бежит, крыльями машет. А плеску, а брызг, а пыли водяной радостной от него! И вдруг видит Гриша, как на брызгах этих, на облаке, что сама себе птица сделала, – радуга заиграла. Небольшая такая, словно арочка торжественная. Вот в неё лебедь белая и взлетела. И сквозь нее, и выше, выше, на север.

– Лети, залётка, лети! – само собой вырвалось из груди.

Много имен у медведя. У русских – топтыгин, Михаил, косолапый, хозяин, бурый. У карел – карху да конти. У финнов – тапио, лесной дух. И всё для того, чтобы не назвать его случайно настоящим именем. А имя это – Зверь…

Когти у него с ладонь человеческую. Зубы – ножи. Лапы – в обхват. Бегает он по лесу быстрее лошади. Одним ударом ломает хребет лосю. Человек для него – слабая тростинка. Только без шкуры когда, освежеванный, очень уж тело его на людское похоже, даже страшно. Руки, ноги, живот. А упокойник для него, повесившийся там или по другой причине, вообще сладость. Бесплатная законная добыча.

Ходит медведь без шума, без треска. На дерево залезет – влет. Охотника подловит, подстережет так, что никакое ружье не поможет.

А вот только рассказывают старые люди, что когда жил Варлаам Керетский в лесной своей келье, то пришел к нему Зверь в медвежьем обличье. И рычал, и землю рыл, и головой мотал в ярости. А Варлаамий перекрестил его да ладонь свою на лоб ему положил. И утих Зверь, успокоился. И ушел неслышно.

XVII век, с. Кереть

Север – край света. Край такой, где единственно возможны свободные мечты, где единственно неподвластен человек воле чужой. Будь то на море, в лесах, в тундре или диких камнях – жизнь его, смерть его лишь от Бога да самого человека зависит, и нет никого между ними, лишь Бога внутри себя слушает человек, и нет удержания его свободному, правильному пути. Край между светом и тьмой, и пусты здесь любые словеса, любые козни – ты прозрачен, и прозрачны другие перед тобой. И легко от этого, что, как не счастье, – жить не во лжи, в ясности, в холодной и острой правде. Что, как не счастье, – знать, что ты свободен, что ты хозяин себе и своей судьбе, что сам себе кормщик и поветерь. Море – отец твой, земля – мать, и нет тебе удержу в свободе и любопытстве твоем.