Голомяное пламя - Дмитрий Новиков

Чем дальше уходил я от Севера, тем больше видел, что не знают, не понимают этого люди. Брат на брата волком рычит, разорвать готовый. Все со всеми не согласны. Простые люди подобрее, начальники – злые как черти. Но начальники-то откуда берутся? Из простых, из своих же. Сколько раз наблюдал я такое – самый униженный, самый слабый, чуть власть и силу почуяв, зверем становится. Будто мстит всем за свою прежнюю униженность. И мысли мудрой в голове нет, что завтра опять всё повернется. И не ему, так детям его страдать придется. Никак не мог я понять свой народ. Тяжело и зло жилось ему, моря не знавшему. Вертелось всё в бессмысленной круговерти, раз за разом открывая новый круг злых неведений. И не хватало у многих сил остановиться, задуматься, вспомнить старое, выйти на свет.

Много дел людских увидел я, многое понял, многому научился. Сам злым стал – не выжить одному барану в волчьей стае. Но всегда, когда до края доходило, остановиться мог. Вспоминал море Белое, баржу черную вспоминал. И вставал, вкопанный, на краю. И смотрел вниз, и имел силы назад отойти, один шаг, два. Важно это – силы такие иметь. Важно знать, откуда их взять. После войны большой вернулся я обратно, в Кереть.

1980, г. Петрозаводск

Через много лет Гриша узнал, как умер дед. А тогда он был один дома, и раздался телефонный звонок. Он поднял трубку. «Дед Федор умер», – сказала трубка голосом дядькиной жены. Гриша испугался и замер. Он положил трубку на место и не знал, что делать. Как-то странно стало внутри. Как-то пусто и отчаянно. Он не знал, чего он испугался. Наверное, своей причастности. Впервые абстрактное слово стало жгучей реальностью. Впервые что-то холодное пролетело совсем рядом, и он почуял стылый ветер от взмаха тяжелых бесшумных крыльев. Он сидел так полчаса, потом смог позвонить родителям. Те быстро засобирались, засуетились. Взрослые всегда знают, что нужно делать в случае смерти. «Ты поедешь?» – спросил отец, и Гриша отчаянно замотал головой. Он очень боялся. Боялся того, что увидит неподвижно лежащим и некрасивым человека, которого помнил совсем другим. За те полчаса, что провел наедине с вестью, очень ярко, красочно вспомнил он последнюю рыбалку с дедом. Ушли тогда с ночевкой на далекое озеро. Дед ходил уже медленно, и добирались они долго. Добрались, правда, засветло, да летом на Севере и не темнеет. Сделали лагерь. Он был простой – костер и несколько веток лапника на землю. Еще жердь для котелка над костром. Еще – дым погуще, от комаров. Вот и всё устройство. Гриша быстро наловил окуньков для наживки, и дед поставил самоло́вки. Много, штук двадцать. Были они самые простые из возможных. Деревянная рогатка, на которую намотан шнур. Конец его – в расщепленное дерево одного из плечиков вилки, не туго, а так, чтобы легко выдергивался мужской рукой, с которой сравнима сила щуки. За ножку рогатка привязана к длинной жердине, которая втыкается в берег. На конце шнура – большой ржавый крючок, иногда тройной, чаще одинарный. Крючок под спинным плавником протыкает насквозь окушка. Главное – не задеть позвоночник, тогда рыба будет долго жить. Окушки лучше плотичек, те быстро засыпают. Жердь втыкается в берег под углом, чтобы свисающая с нее рогатка нижним концом шнура с наживкой и крюком касалась воды, слегка погружаясь в нее, чтобы рыбка была на поверхности и лишь спина торчала из воды. Так она долго оставалась живой, кружила в воде, плескалась всю ночь, привлекая внимание жадных до чужой беспомощности щук. Большая рыба хватала наживку, заглатывала, дергала шнур. Тот выскальзывал из туго скрипнувшей расщелины, разматывался. Щука, обеспокоенная болью и внезапной несвободой, несколько раз сильно дергалась, оглушая окрестности пушечным плеском. Потом уходила на глубину и стояла там в надежде, что всё само как-нибудь образуется. Потом приходило утро. Размотавшийся с рогатки шнур было видно издалека.

Они тогда быстро сделали всё. Двадцать рогаток по берегу – немало для старого и малого. Гриша устал. Напились густого, темного, как болотная вода, чаю, пахнувшего дымом и багульником. В отваре плавали неосторожные комары. «С мясом», – шутил дед.

Потом Гриша заснул. Спать было неудобно, тревожно. Горячим пламенем плескался костер у одного бока, другой же холодила ночная тишь. Иногда она прорывалась неясными звуками, плесками, шепотом, разговорами, и сквозь сон Грише чудилось страшное – подплывала к берегу лодка с чужими людьми, и они громко, зло разговаривали, принимались ссориться, тащить деда куда-то. Гриша в ужасе вскидывался и всегда над костром видел смеющиеся глаза неспящего деда. Тот знал всё, и про лесные сны тоже. Потом Гриша опять засыпал, и сначала всё было хорошо, даже радостно во сне, а потом опять подступала тревога, громко кричали черные безутешные птицы, слышался топот и шепот чужих, недобрых, смело ходящих по земле. Они шли, топали, приближались, темные, искренние, лживые. Всё ближе, ближе, топот становился уже внутренним, в глубине груди, Гриша опять вскидывался и снова видел улыбчивые глаза деда.

Потом он заснул крепко. Не беспокоил уже ни жар, ни холод, тело приняло природу и слилось с ней. Наступило забытье, которое бывает, когда точно знаешь, что нет кругом других людей, а значит, нету и врагов. И даже взгляд глядящего на тебя сквозь кусты большого или маленького зверя не тревожит, он сам тебя боится. И сильно хочет есть, чего-нибудь того, вкусно пахнущего из котелка. Но неприятен запах дыма. А тело, лежащее у костра, может внезапно вскочить, наброситься, сверкнуть огнем и оглушить громом, наградить нежданной и смертельной болью. Зверь знает это и поэтому тихонько и завистливо бродит вдалеке. Лишь иногда, задумавшись и шарик голодной слюны во рту катая, хрустнет сухой веткой, сам испугается и стремглав беззвучно канет в ночь, чтоб больше не вернуться.

Так Гриша спал под утро и проснулся лишь когда свежее, чистое солнце сильно пригрело лицо, а сползшая за ночь с лапника спина напомнила о себе зябким холодом утренней земли. Он открыл глаза. Солнце было еще совсем низко. Над озером парила легкая, низкая дымка. Она пушистой тонкой ватой покрывала всю поверхность воды. По дымке, по колено в ней, шел по мелководью дед. Он словно шагал по воде, слегка погружаясь, но без усилий, скользя, легко, не оступаясь. В каждой руке за пасти он держал по три щуки. Мертвые уже, убитые им, они успели искусать ему пальцы, и с рук капала кровь. Она смешивалась с кровью рыб и каплями падала в воду. И там медленно растворялась, расходясь страшными красными кругами, словно отблески пламени по воде. Только легкий плеск шагов доносился до Гриши, только ярко освещенная фигура деда виделась ему на фоне дальнего темного берега и ярко-голубого неба. Еще, казалось, он слышит легкие круглые звуки от падающих в воду красных капель. Но это только казалось. Дед подходил всё ближе. Гриша лежал и смотрел неподвижно. У него захватило дух – солнце, небо, тишина, родной и сильный человек, мужик со своей добычей, отдавшейся ему в борьбе, зыбкая дымка тумана. Ближе к берегу туман рассеялся, и Гриша расширившимся вдруг зрением увидел, как красные капли смешанной крови, падая в прозрачную, пронизанную лучами воду, на мгновение перед смертью своей, растворением, образуют маленькую, круглую, красных оттенков радугу в расступающейся перед ними воде. «Вставай, залётка, завтракать будем», – сильно и молодо крикнул дед, и эхо легонько вздохнуло в ответ у дальнего берега.

Родители уезжали хоронить на два дня. Это время Гриша был дома один с маленьким братом Константином. Тот еще ничего не понимал. Они играли, ели, дрались – так часто бывает у старших с младшими, до взрослого какого-то возраста, потом вдруг вспыхивает неизвестно откуда взявшаяся нежность. Всё это время Гриша старался не думать о деде. Он как будто замкнул в дальнем потайном месте души все мысли о нем, все страхи перед тем, что случилось с дедом и что когда-нибудь случится с ним. Так было легче – не думать. Вообще, не думать – всегда легче. Только без этого почему-то не прожить.

Приехали родители, привезли фотографии с похорон. Дали посмотреть. Даже став уже взрослым, Гриша не мог понять – зачем это. Зачем фотографировать умерших, ушедших людей? Понятно было внешнее оправдание этому – хотелось до конца сохранить облик родного, родившего, воспитавшего, предварившего тебя своим уходом. Но оправдание это было неловкое, нелепое даже – любовь сильнее зрительных иллюзий, а красоты в смерти нет. На фотографиях стоял на стульях гроб, стояли рядом какие-то люди со скорбными, но оттого не слишком значительными, предсказуемыми лицами, – на похоронах нужно скорбеть. Лежал в гробу дед. Вернее, не дед, тело его лежало. Непохожее на него, как непохожа бесхозная куколка на вспорхнувшую бабочку. Пожалуй, одно было хорошо в этих фотографиях – нигде больше не видно так, что и чего вместилищем является. Но это Гриша понял позже, повзрослев, а тогда с ужасом отталкивал от себя нелепые, ненужные снимки. Отпечаток в душе был важнее, главнее, правильней, фотографии пытались разрушить его. Им не удалось. Он так и не стал рассматривать их, лишь мельком отметил, увидел высокий дедов лоб да упрямо сжатые губы. Еще он знал про три дыры в спине…