Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

Неверион, не отягощенный микробиологией и акронимами, тем не менее имеет некое интуитивное понятие о заражении. Несмотря на подозрения жителей (или благодаря им) относительно официально разрешенного карнавала и вхождения в кабинет министров Освободителя, эта интуиция вызвала некоторый радикальный отклик.

Известно ли мне какой?

7.6. У сидящего за столом Ферона болели пах, спина и бока. Он не столько думал о своей мастерской, сколько тосковал по ней, но прогулка до конца квартала, к которой он принуждал себя чуть не каждое утро, вновь убедила его в том, что три четверти мили по людным улицам ему не пройти. Куда подевался оголец, помогавший ему в мастерской за неделю до болезни? Вряд ли они увидятся снова. Теперь надо взять девчонку, никаких больше мальчиков – в мастерской то есть. Девочка оценит его остроумие, ее восхитит поток богатых клиентов, она чуточку влюбится в хозяина и будет работать не покладая рук. В мальчишек, даже в уродцев, которых брал из одной только жалости, он в конце концов всегда сам влюблялся или начинал их слишком сильно жалеть – и они, чувствуя это, лентяйничали. Нет, теперь только девочку…

Тут на Ферона словно холодным ветром повеяло: он понимал, что ему уже не поправиться. Он всего лишь приучает себя жить с болью, с немощью, с распадом своего тела.

Мотки пряжи на окне от солнца казались черными.

У дома остановилась повозка, кожаная завеса у входа откинулась.

Ферон думал, что это Норема ему воды принесла, но в дверях возник мальчик. Позади него виднелся человек постарше – знатный господин, судя по парчовому одеянию, – и маячили еще какие-то люди.

– Прошу прощения, – сказал мальчик. – Ты Ферон, красильщик и ткач?

Ферон кивнул.

– Ты болен?

Ферон прищурился.

– Я тоже. Мы все. Меня зовут Топлин, я школяр из Саллезе. Был то есть школяром, пока меня не отослали домой. А рядом со мной господин Ванар. Можно поговорить с тобой?

– Да, конечно. Входите, прошу вас. Присаживайтесь…

8. Еще один парень, занимавшийся проституцией, лет двадцати четырех-двадцати пяти, был очень высокий (примерно шесть футов три дюйма), очень тощий, со светлыми курчавыми волосами. Ему тоже когда-то выбили передние зубы, и по бокам от его улыбки торчали собачьи клыки. Он, как и Джои, жил на улице, сидел обычно на ступеньках химчистки или болтался, руки в карманах, у магазина комиксов. Иногда просил купить ему что-нибудь на его деньги – пиво там или сэндвич: он, мол, слишком грязный, его не обслужат.

– Надо больше стараться, – дразнил я Джои. – Думаешь, ты один такой беззубый торчок? Вон он, твой конкурент!

В конце прошлого июля, часов в десять утра, я встретил на Восьмой авеню Джои, в шортах и грязной бордовой майке.

– Привет, Чип, – сказал он, – поможешь комнату снять? Неохота сейчас ночевать на улице.

Я иногда давал Джои несколько долларов и водил его в «Фиесту» пива попить, если он выглядел более-менее презентабельно. В первые месяцы нашего знакомства, когда стояли сильные холода, я снял ему на неделю дешевую комнату. При этом я понимал, что должен перестать помогать ему, если хочу остаться его другом, и уже два года как перестал.

– Таких денег у меня нет, – сказал я.

– Ну пожалуйста. Уж очень тут стремно.

– Почему стремно?

– Помнишь парня, которого называл моим конкурентом? Беззубого?

– Помню, и что?

– Убили его.

– Да что ты!

– Прошлой ночью. И он уже пятый.

– За что? Что случилось?

– Э, мужик, последнее время у нас черт знает что творится. Ты просто давно тут не был. Какой-то чувак бегает по улицам и убивает людей. Спящих, в дверных нишах и всюду.

Джои прошел мимо магазина комиксов и заколоченных окон старого «Хеймаркета». Несколько моих знакомых называют этот отрезок улицы, непонятно почему, «Миннесота-стрип»; все работающие магазины на нем в это время уже открыты, а другие закрыты насовсем.

– Недели три назад пошел я к реке ширнуться. Иду по путям под мостом, мимо мусорной кучи, и чую… Знаешь, как трупак пахнет? Когда уже несколько дней пролежит? Да еще на жаре.

– Да, – сказал я, – вообще-то знаю.

– Ну и вот. Я даже и доставать ничего не стал. И смотреть.

– И не заявил никуда?

– Не, но через два дня слышу – нашли. Девку одну порезали и скинули с моста прямо в мусор. А в ту ночь, когда я там был, на Тридцать восьмой распотрошили парня, в дверях спал. Потом еще двух убили, парня и девку – эти спали где-то под лестницей. И записку оставили: «Смерть бомжам!» Он не просто убивает, чувак, а прямо кромсает – потому и думают, что убийца один и тот же. Конкурента моего знаешь где убили? Прямо вон там, на Сорок шестой. У ресторана, куда актерский молодняк ходит. Они с напарником тоже спали под лестницей. Часа в четыре утра напарник проснулся и сказал, что пойдет позавтракает, а беззубый – не, я еще посплю. Через час напарник вернулся, а беззубому уже яйца откромсали и сердце вырезали! Вот что он делает, псих этот. Никто теперь не ложится спать, все боятся.

– Господи, – сказал я.

– Кто может творить такое с людьми?

– Да-а… Как же он домой возвращается, весь в крови?

– Ну, он это уже пять раз проделал – если ту первую девку тоже он завалил. Ее тоже искромсали порядком, но не так, как других.

Несколько минут спустя, когда мы с Джои расстались, я увидел на южной стороне Сорок шестой улицы огороженный полицейской лентой участок. Тело уже увезли, но криминалисты то ли еще не приступали к работе, то ли уже закончили.

8.1. Под высокими сводами зала совета слышалось:

– …не к этому мы готовились, когда карнавал объявляли…

– …да, такие беспорядки…

– …и на улицах, и под землей тоже, я слышал…

Советники выходили, шурша подолами длинных одежд, слуги принимались за уборку.

Один из министров подошел к женщине в белом платье, с косами, туго заплетенными от самых корней волос. Она взглянула на него, и он убрал протянутую к ней руку.

– Мы все согласились на приезд Освободителя, ваше величество, – промолвил он с непривычным для него волнением. – Но известно ли вам, что в столицу приходят и другие люди, бунтовщики и смутьяны – не вместе с ним, но, несомненно, из-за него? Они приходят, чтобы омрачить дни веселья россказнями о той самой чуме, от коей мы вознамерились их отвлечь. Я едва смею говорить об этом при вашем величестве, но наши таможенники находят у въезжающих в город множество колдовских фетишей, и ходят слухи о пришествии некоего темного чародея; недавно под кожаным покровом одной повозки нашли модель Колхари со всеми его улицами, переулками и колодцами, от Шпоры до Высокого Двора – такие модели обычно делают при разбивке садов. Не к добру это. Говорят, будто одна женщина зажарила и продала на Старом Рынке двухголовую козу; что в старую гавань, когда туман всего гуще, приходят кроваво-красные корабли; что зеленоглазые рыжеволосые дети, играя в мяч у колодцев, добавляют к известным стишкам причудливые имена, наводящие страх даже на мудрейших из мудрых. На совете мы этого не обсуждаем, но известно ли вашему величеству, что по выходе из зала все только об этом и говорят?

Малютка-императрица, которой вскоре исполнялось сорок семь лет – карнавал в ее честь устраивали в зимний месяц крысы, совмещая день рождения с годовщиной восшествия на престол, – ответила кратко:

– Да. Мне известно все, что происходит в моем государстве. – Слуги и служанки, ожидающие ее, опускали головы и подносили ко лбу кулаки. Подойдя к ним, она обернулась и молвила: – А слышали ли вы, что в городе снова поминаются древние боги и демоны: Адов Бородавочник, Гауин, Троица Седжсеннинга, Онин хар-Жотхет, Амневор, Кригсбенского Хряка – возможно, даже Длиабаллоха и Дуник Йенеднис?

Молчание министра простерлось из конца в конец зала подобно нитям от узла в середине; слуги и другие министры оглядывались. Наконец он воздел руки в широких рукавах и возгласил: