Ветеран Цезаря - Надежда Остроменцкая

Меня встретил бешеный лай. Собаки почуяли чужого. Открылась дверь, и наружу высунулась рука со светильником, а за нею — трясущаяся голова. Несколько мгновений человек осматривал меня. Не знаю, какое впечатление создалось обо мне у незнакомца, но он, как-то странно крякнув, сказал по-гречески:

— Заходи!

Греки жили в Сицилии, Южной Италии и даже на побережье Африки. Мне надо было сразу спросить, в каком я городе. Но вместо этого я стал довольно бессвязно объяснять, что попал в плен к пиратам и мне удалось бежать, что я родом из Брундизия и там каждый знает меня.

— Не сомневаюсь! — сказал старик, тряся головой.

Я понял, что это болезнь, которую называют трясучкой, а страдающих ею — трясунами.

Вошёл раб с подносом. Видимо, он принёс не то, что нужно, и хозяин выпроводил его и вскоре явился сам с кувшином молока и лепёшкой.

— Судьба изменчива, — сказал старик, пододвигая ко мне кувшин. — Сегодня она вознесёт тебя на вершину, а завтра опустит в пропасть. Говорят, что дело дошло до крыс.

— Каких крыс? — сказал я, едва не захлебнувшись.

— Молоко не кислит? — справился хозяин, видимо не расслышав моего вопроса.

— Нет! — ответил я, вонзая зубы в мягкую лепёшку.

— Надо было раньше думать, — назидательно произнёс старик. — И Пирр, и Ганнибал тоже пытались. Не вышло! К тому же у вас и слонов нет… Теперь от них отказались.

Я ничего не понимал. Трясун наверняка не в своём уме. Крысы, слоны, Пирр, Ганнибал. Лучше не задавать ему никаких вопросов. Пусть говорит.

Но у меня и не было больше возможности спрашивать. Пришлось отвечать самому.

В таблинум ворвались вооружённые воины.

— Дорогой гость, — обратился ко мне грек с издёвкой, — кажется, это пришли за тобой.

Я был уверен, что трясун послал раба за стражей, а тем временем морочил мне голову крысами и слонами.

— Кто ты? — грозно спросил меня старший из воинов.

— Моё имя Гавий, — отвечал я. — Я римский гражданин.

Легионер расхохотался.

— Вы слышите, ребята, римский гражданин! А тот, кого мы выловили вчера, назвался афинским торговцем, а до него был скифский вождь. Я не удивлюсь, если мы завтра схватим парфянского царя.

— Мне безразлично, кого вы ловили вчера или поймаете завтра, — сказал я резко. — Но я действительно римский гражданин. Меня знают Цицерон и Цезарь.

Эти имена не произвели на легионера никакого впечатления, и я подозреваю, что он их никогда не слыхал.

— Какой там Цицерон? — оборвали меня грубо. — Скажи лучше, где плот спрятал.

— Плот? Я прибыл на корабле, из Сиракуз.

— Название корабля, имя кормчего? — выпалил мой мучитель. — Ну! Быстрее! На каком корабле прибыл в Мессану?

Только теперь я понял, где нахожусь. Корабль лишь обогнул остров. Я по-прежнему во владениях Верреса. То, что я принимал за мыс бухты, оказалось берегом Италии. Между мной и Италией — пролив. Вот почему здесь такое сильное течение.

— Ага! Молчишь! — злорадно выдохнул легионер.

Что я мог сказать?

Глава седьмая

Каждое утро открывалась обитая железом калитка, пропуская «Пастуха». Так мы, узники, называли начальника тюрьмы Фундания Секунда. Это был человек в преклонных летах, с коротко остриженной седой головой. Такая же седая щетина выступала на изрезанном морщинистом лице.

— Ну, как мои овечки? — обращался он к нам с дружелюбием, не соответствовавшим его суровой внешности. — Не разбежались? Раз, два, три… — все пять голов. Афинский купец, скифский князь, фракийская образина, глухая тетеря, римский гражданин.

Он засмеялся беззубым ртом. Этот набор кличек, в ряду которых имелось и моё звание, был действительно смешон.

Тюремщик питал ко мне своего рода слабость. Я охотнее всех выслушивал его притчи, которых он знал бесчисленное множество. Одна из них мне показалась любопытной.

«Было у хозяина сорок овец и пёс-молодец.

Убежала одна овца — посадили на цепь молодца».

— Вижу, что ты не из их компании, — сказал мне как-то Пастух, показав на пленных спартаковцев. — И выговор у тебя другой, и обращение. Будь моя воля, я бы тебя выпустил. Но мне приказано: «Вот тебе, Фунданий, пять голов. Стереги!» Хочешь, я яблоками угощу? Здешней породы. Таких в твоём Брундизии нет.

— Принеси мне лучше свиток папируса и тростник, — попросил я.

— Ты что, и писать умеешь?

В тоне его голоса чувствовались зависть и удивление.

— Научили! — отозвался я.

— А я с шестнадцати лет служил под орлами. Всю науку прошёл. — Он стал отсчитывать на пальцах: — Бросать копьё, метать камни из пращи, колоть чучело, ходить в строю, рыть ров, возводить вал, переплывать реки, носить тяжести. Это я умею. А вот писать не научили. А что ты описывать будешь? — спросил он меня после паузы.

— Свою жизнь.

Пастух покачал головой. Кажется, он не верил, что буквы могут служить для такого сложного и большого дела, как жизнь. Ведь на своём веку он не видел ни одного свитка. Единственным грамотеем был для него легионный писарь.

Моя жизнь. Она как на ладони. Я вспоминал каждую тропинку, по которой шёл, всех, кто мне встретился на пути. Отец и мать, Валерий, Диксип, Цезарь, Лувений, Цицерон и Веррес. Моя Формиона! Нет, я тебя не забыл. Ты помогла найти путь к Спартаку. Другие назовут это предательством, изменой. Но я знаю, что не ошибся. И ты меня поймёшь, Формиона!

В тюрьме я нашёл неожиданное объяснение болтовне грека, выдавшего меня страже. Оказалось, что Спартак и его войско были загнаны Крассом на крайнюю оконечность Сицилии — Бруттий. Дальше некуда было отступать. Красс перерезал перешеек рвом. Обо всём этом я узнал на третьи нундины моего заточения. В первое время товарищи по несчастью относились ко мне с недоверием. Оно сквозило в их косых и презрительных улыбках. Недоверие можно было легко понять. Я ведь называл себя римским гражданином. Я требовал, чтобы меня немедленно выпустили, и угрожал вмешательством своих римских друзей. Я не мог даже намекнуть, что связан со Спартаком через Лувения.

Мне стоило немалых усилий добиться откровенности этих несчастных. Может быть, решающим оказалось то, что я ни о чём не спрашивал, ничем не интересовался.

Внимая бесхитростным рассказам спартаковцев, я пережил самые прекрасные и высокие мгновения своей жизни. Я проделал вместе с ними великий поход через всю Италию — от Везувия до Мутины. Я видел, как бежали закованные в железо легионы. Гудела земля. Победный вопль заглушал звуки римских труб. Тысячи невольников, ломая цепи, вступали в отряды. Была ли среди них моя Формиона? Свобода распахнула перед победителями заснеженные перевалы Альп. Можно было вздохнуть всей грудью. Но Спартак повернул на юг. Мог ли он наслаждаться свободой, если знал, что тысячи рабов томятся в Сицилии? Мне было известно большее. Ещё с Везувия Спартак отправил Лувения в Сицилию. Каким надо было обладать умом, чтобы предвидеть за несколько месяцев ход событий, чтобы идти к Альпам, а думать о Сицилии!