Пленник железной горы - Генри Олди

В голосе Уота звучало откровенное презрение.

— Почему Мюльдюн? — я улыбнулся. — Нюргун! Самый лучший[31]!

Позже, став взрослым, я часто размышлял: почему я решил спрятаться именно за Нюргуна? За брата, которого никогда не видел? В чьем существовании был уверен не до конца?! В конце концов, проще было бы обидеться за Мюльдюна. Вступить с Уотом в спор, доказать, что Мюльдюн-бёгё никак не хуже зубодера Тимира или Алыпа-шестиножки. Почему Нюргун? Объяснение мне дал дядя Сарын, которому я признался в ночной беседе с Уотом Усутаакы. То, что известно, сказал он, всегда слабее того, что неизвестно. Бледнее, ущербней, проще. Неизвестность — вот единственная настоящая сила. Она кого хочешь в дугу согнет. Поэтому сказители не рассказывают слушателям все, что знают. Многозначительный намек — оружие, бьющее без промаха. Понял, дружок? Я ответил, что понял — и, кажется, соврал.

Мы проговорили с адьяраем до утра. Нюргун в моем изложении сотрясал землю и раскалывал небеса. Исчезновение из колыбели я обставил, как героический побег младенца-великана. А что? Обычное дело. Не из юрты ведь бежим, из Бездны Смерти! Уот ухал, охал, цокал языком. Ну да, сказал он, когда я объяснил, что не знаю, где сейчас Нюргун. Ну да, ты еще маленький. Станут тебе докладывать, кэр-буу!

Я и представить не мог, чем обернется мой рассказ в будущем.

— Ты мне нравишься, — сказал Уот, когда я уже собрался лезть вниз с арангаса. — Ты хороший. Ты хороший. Ты очень хороший. А знаешь, почему ты хороший?

— Почему?

— Ты слабак. Потому и хороший.

Я обиделся. А зря.

3

Дорога в небо

— Три дня, — бурчит Мюльдюн себе под нос. — Три дня…

И вздыхает.

Облако под ним идет волнами, как молочное озеро под ветром.

— Три дня, — согласно вздыхаю я.

Мотылек косится на меня, но с шага — вернее, с рыси — не сбивается.

До горы Кюн-Туллур мы добрались быстро. Коней, вроде, не гнали, и раз — уже на месте. Я и оглянуться не успел. Тут Мюльдюн отдал вороного Баранчаю, блестящий слуга поехал обратно, а брат вызвал свое облако. Правда, у Мюльдюна не сразу получилось — три праздничных дня даром не прошли даже для него. Что уж обо мне говорить?

— Эй, Мюльдюн!

— Ну?

— А почему все боотуры на конях ездят, а ты на облаке летаешь?

Он долго молчит. Я уж думал: не ответит.

— Не нашлось мне коня. Облако выдали.

— Как это — не нашлось?!

— Очень просто.

— Да у нас этих коней — табуны! Выбирай, какого хочешь!

В этот раз брат молчит еще дольше. Но я вижу — он не просто так молчит. Он думает, как лучше объяснить. Интересно, кто боотурам ездовые облака раздает? Я бы не отказался! Хотя, если выбирать — Мотылек или облако? — я б Мотылька выбрал. А сразу и коня, и облако, наверное, нельзя. Даже для солнечного айыы слишком жирно будет.

Я треплю Мотылька по холке. Когда он ко мне оборачивается, скармливаю ему кусочек лепешки из котомки. Не тревожься, мой хороший. Я тебя ни на что не променяю!

— Каждому боотуру — свой конь, — Мюльдюн превращается в балагура. — Особый, только для него. Мне не нашли. Вот, на облаке летаю.

— На облаке тоже здо̀рово!

— Угу…

Я думал, мы все вместе в облако залезем: Мюльдюн, я и Мотылек. Там места полным-полно̀! Но когда облако прилетело, Мюльдюн взял и скомкал его! Точь-в-точь как снег уминают, лепят из него что-нибудь. Из облака Мюльдюн вылепил корявые сани и забрался в них с ногами. Так и поехали: Мюльдюн — на облачных санях, я — на Мотыльке.

Гора Кюн-Туллур — особенная. С нее перевал не абы куда, а прямиком в небо уходит, к нам домой. Гору эту, говорят, самолично воздвиг Юрюн Ар-тойон, Белый Владыка — мой, если вы забыли, родной дядя, правитель Верхних небес. Если правда, то дядя постарался на славу: гора — загляденье! Все, что в Осьмикрайней есть, на ней собрано. Луга — трава по пояс, коням раздолье. С круч глянешь вниз — дух захватывает! Леса̀ — светлей светлого, солнце их насквозь пронизывает. Тут тебе и пихта, и кедр, и лиственница, и рощи березовые. И никаких завалов-буреломов! Едешь, и сердце радуется. Выше — ягодные поляны. Черника-костяника, брусника-морошка, голубика-клюква. Нигде больше не видел, чтобы разные ягоды рядом росли, да еще все вместе поспели! Нет, без Белого Владыки дело не обошлось.

А воздух сладкий, медвяный — пей кубками!

Начинаются заросли кедрового стланика и малины — тоже спелой. Потом остаются скалы и лишайник — мы выбрались на перевал. Чуточку отдохнув, двигаем дальше, в небо — а перевал раз, и закончился. Или не закончился? У Мотылька под копытами — каменистая тропа, та же, что и раньше. Под санями Мюльдюна — ничего. Голубенькое такое ничего, пустое-препустое. Время от времени в нем проплывают облака — обычные, не ездовые. Между санями и Мотыльком ничего загустевает, течет грязно-серым туманом — и превращается в тропу. Подковы Мотылька высекают из камней искры. Что тут настоящее? Ничего или твердь? И то, и другое?

— Мюльдюн, а Мюльдюн!

— Ну?

— Мы еще на земле? Или уже на небе?

Брат косится вправо, влево, на камни, на ничего с облаками. Пожимает широченными плечами:

— Между.

А что? Для Мюльдюна — обычное дело. Небось, он тут на своем облаке сто раз летал. Привык.

— Три дня, — вздыхает Мюльдюн.

— Три дня, — соглашаюсь я.

— Три дня! — возгласил Уот наутро. — Праздновать три дня нужно.

— Почему?

— Так положено!

По-моему, он просто желал продолжения — одного дня адьяраю было мало.

— Еще скажи, шесть! — огрызнулся дядя Сарын.

Молодой отец был сильно помят — сказывались вчерашние тревоги и веселье, пришедшее на смену тревогам. Огрызнулся — и сразу же об этом пожалел.

— Шесть! — обрадовался Уот. — А почему?

— Почему? — заинтересовался я.

— Потому что двойня!

Дядя Сарын застонал.

— Или три, — сжалился Уот. — Сейчас вспомню, как правильно.

Пришлось дяде Сарыну соглашаться на три дня, пока Уот еще чего-нибудь не вспомнил. Я шепнул Баранчаю, чтобы он наливал мне молоко, но Уот заметил — даром что одноглазый! Буо-буо! Как начал меня стыдить: что ты за боотур, если кумыс не пьешь?! Кумыс не пить — хозяина не уважать, гостей не уважать, семью свою позорить! Дядя Сарын за меня заступился: мол, хозяин не в обиде, пусть каждый пьет, что хочет. Уот его даже не услышал. Мюльдюн сидел, хмурился, а потом чуть драться не полез. Пришлось мне выпить кумысу в мировую — иначе все бы перегрызлись. Довелось бы Сарын-тойону снова глаза открывать, мошкару кусачую на нас, сильных, выпускать!