Пленник железной горы - Генри Олди

И все завертелось по новой. Пьем-едим, из Уота здравицы градом сыплются, Баранчай сквозняком мелькает. Спасибо блестящему, выручил. Всем двухнедельный кумыс, выдержанный, крепкий, а мне молодой, только-только приготовленный. Он меньше в голову бьет. Уот, похоже, опять заметил, но смолчал. В смысле, насчет молодого кумыса смолчал — так-то он пасть вообще не закрывал. Ел, пил и говорил одновременно. Сразу видно: опыт у адьярая в этом деле — ого-го! Я его даже зауважал.

— Первый день — за детей пьем!

Интересно, это он на ходу сочиняет? Вчера мы и за детей пили, и за дядю Сарына, и за тетю Сабию, и за дом их, и за род Первых Людей…

— Второй день — за отца! Пусть расширится твоя голова, дядя Сарын!

Ой, только этого не надо! Видел я, как она расширяется, больше не хочу!

— Третий раз за Сабию-хотун пить будем! Уруй!

— За Сабию-хотун завтра пить положено. Ты же сам сказал…

— Завтра — весь день. А сегодня человеку-женщине — третья здравица! Уруй!

— Уруй!

Неужели и впрямь так положено? У кого из нас отец — Закон-Владыка?! Я всегда думал: адьяраи законов не чтут, правила им не писаны. А послушаешь Уота, так он среди нас самый правильный!

— Много есть, много пить — счастье в дом, радость в дом!

— Уруй!

Про «много есть, много пить» Уот часто вспоминал. Хозяевам, мол, на удачу, брюху — в радость. И сам пример подавал. Мы старались не отстать, но получалось так себе, даже у Мюльдюна, даром что силач. Вот Уот и не ленился нас подстегивать:

— Здравицу — под налимью печень!

— Уруй!

— Здравицу — под вареную жеребятину!

— Уруй!

— Здравицу… Баранчай! Жаркое тащи!

Как это все упомнить: какую здравицу за какой произносить? Что кому желать, чем закусывать? Особенно после третьего чорона… Я надеялся: вот сейчас адьярай что-нибудь брякнет невпопад, обычай нарушит — тут мой папа и объявится. Объяснит Уоту, кто здесь Закон-Владыка, а нас домой на небо заберет. Нет, папа не объявился. То ли Уот ничего не нарушал, то ли папе не было до нашего застолья никакого дела. Мало ли, что болтает за столом поддатый адьярай?

В общем, второй день я выдержал чудом. Досидел, доздравствовался, до дома в темноте сам дошел. Баранчаю меня даже поддерживать не пришлось. Ну, почти…

— Доброй службы!

Впереди, сколько хватает глаз, высятся скалы. Клыки хребтов растут из облаков, словно из бледных обескровленных десен. Вершины вгрызаются в следующий облачный слой, а перед нами темнеет вход в ущелье.

Нас ждут:

— Легкой дороги!

— Пусть расширятся ваши головы!

— Доброй службы, Ала Дяргыстай!

— Да будет стремительным ваш полет!

— Доброй службы, Кюн Эрбийэ!

Этих двоих я сразу узнал. Как не узнать небесных стражей? Помните, мы с Мюльдюном мимо них пролетали? Они Буксат-Хара, вожака заставы, кормили, а нам удачи пожелали. Сбылось: все у нас хорошо! Легкая рука у боотуров. Вернее, руки. Легкие. А на первый взгляд и не скажешь, особенно у Ала Дяргыстая. Такой ручищей, как у него, быка прихлопнуть — раз плюнуть. Да ведь мы похожи! В смысле, мы с Мюльдюном — на Ала Дяргыстая и Кюна Эрбийэ. Один здоровенный, кряжистый — гора! Другой вдвое меньше, но аж звенит, на месте приплясывает. Вестник, гонец — стрела! И кони хозяевам под стать. Вырасту — стану вроде Кюна Эрбийэ, у богов на посылках. Конь у меня и сейчас не хуже. Да что там — лучше! Скачки бы устроить…

— Вижу, мастер Кытай постарался.

Я подбочениваюсь. Сбиваю шапку на затылок. Выпячиваю грудь. Приятно, чего там! Сейчас я усохший, без доспеха, но Ала Дяргыстай и так все видит, не хуже дяди Сарына.

Кюн Эрбийэ смеется:

— Дьэсегей-тойон[32] дурного коня не выберет.

Выходит, они не обо мне? О Мотыльке говорят?! Я сперва обижаюсь, а потом радуюсь: сам Дьэсегей-тойон мне Мотылька подобрал! Стал бы лошадиный бог для кого попало стараться?

— Проезжайте, — кивает Ала Дяргыстай. — Вам путь на небо всегда открыт.

Стражи расступаются. Мы въезжаем в ущелье.

— Мы уже на небе, Мюльдюн?

— На небе.

— Скоро дома будем?

— Нет.

— Почему?

— Едем от обода. По Сиэги-Маган-Аартык.

И замолкает, словно все объяснил.

Так мы на небесном ободе?! Почему он не крутится? Я оглядываюсь. Мимо входа в ущелье несется безумный хоровод — обрывки облаков. Совсем как в Елю-Чёркёчёх: сперва вращался остров в горящей реке, а потом — горящая река вокруг острова. С ума сойти! Про Сиэги-Маган-Аартык нам пел дедушка Сэркен. Проход широкий — девять конных боотуров бок о бок проедут! Дно гладкое, загляденье: хочешь, наперегонки скачи, хочешь, в кылыы прыгай. Стены отвесные, уходят в небеса — в которые, кстати? — а само ущелье прямей стрелы. Должно быть, его в скалах одним ударом прорубили. Далеко впереди, под облачным козырьком — солнце. Мы едем к нему. Едем-едем, едем-едем… Маленькое оно тут, солнце. И глаза не слепит. Солнце к небу ближе, чем к Среднему миру, так? Раз ближе — значит, больше. Почему же оно меньше, чем на земле?

Спросить у Мюльдюна? А, бесполезно. Другое спрошу:

— Мюльдюн, а Мюльдюн?

— Ну?

— А тебе коня тоже Дьэсегей-тойон подбирал?

— Угу.

— И не подобрал?

— Угу.

— Почему?!

— Не уродился мой конь.

Как это — не уродился? Ох, чую, лучше не спрашивать.

— А облако тебе кто дал? Дьэсегей-тойон?

— Угу.

— Так его можно тоже лошадью считать?

— Дьэсегея?!

— Облако!

— Не знаю. Вряд ли.

— А много еще боотуров, как ты, не на конях ездит?

Мюльдюн морщит лоб. Хмурится. Вспоминает.

— Из айыы — я один. Из адьяраев — много.

— Как Уот на арангасе?

— Угу.

Я припоминаю разговор с Баранчаем. Если Баранчай, по его словам, похож на Мотылька, то Уотов арангас…

— Его арангас — как твое облако?

— Нет.

Брат чешет в затылке. Уточняет:

— Как твой конь.

Ну вот, и Мюльдюн туда же! Все к моему Мотыльку в родичи набиваются! Ладно, Баранчай, но арангас адьярайский?!

— Почему?!

— Потому что живой.

— Арангас — живой?!

— Угу.

— А твое облако?

— Нет.

— Ну да, оно же облако. А арангас? Он ведь деревянный!

Шершавые доски. Сучкѝ. Я еще занозу загнал. Придумает тоже — живой! Ну, ходит — и что с того? У Мюльдюна облако вообще летает, а неживое!

— Не деревянный. Не арангас.

— Шутишь?

Мюльдюн мрачнеет. Назвать его шутником — хуже обиды нет.

— Тварь какая-то. Из Нижнего мира. Ее в Кузне перековали, как твоего Мотылька. Теперь превращается. В арангас, например.