Пленник железной горы - Генри Олди

— Видит бог, я этого не хотел.

Дядя Сарын открыл глаза.

6

Два раза праздник

Тогда я еще не знал, каким разным бывает Сарын-тойон. Собственно, я и сейчас об этом не знаю. И никогда не буду знать доподлинно.

Юрюна Уолана, как вы помните, ничему не учили.

Меня тоже, если не слишком задумываться, можно счесть разнообразным. Маленький сильный, большой сильный, большой вооруженный сильный. Но эта вся разница — вовсе и не разница. При желании ее легко свести к одному и тому же. А у дяди Сарына… Вероятно, и у него всё сводится в одну линию — еще легче, чем у меня. Просто я сводить не умею. Рвать и метать — да, а сводить — нет. Вспоминая тот день, я сперва вижу могучего косматого старика с раскаленными добела веками — они свисают до подбородка, и по ним спешат-торопятся муравьиные письмена. Старика, чей визг пронзает небеса и землю, а бесплотные руки не знают преград и расстояний. Следующий дядя Сарын на него ни капельки не похож. Молодой, прежнего роста, он не визжит и никуда не тянется. Он стоит и переводит взгляд с Уота на Мюльдюна. Глаза его открыты, а мой брат и буйный адьярай…

Я помню это так.

Мюльдюн не добегает до Уота. Он спотыкается и падает. Левая нога Мюльдюна усыхает, а правая остается здоровенной, боотурской. Уот пыхтит, кряхтит, ухает филином — смеется над Мюльдюном. Это длится бесконечно: адьярай хохочет и не может остановиться. Слезы из гла̀за, слюна из пасти. Морда — как задница после ремня: багровая с просинью. Зубы лязгают, из глотки несется: «Хыы-хыык, гыы-гыык!» От хохота адьярая скручивает в три погибели. Хохот — силач из силачей, что ему какой-то жалкий адьярай?

Я забываю, что собирался стрелять в Уота.

Мюльдюн встает. Ноги у него снова одинаковые: не большие, не маленькие — серединка на половинку. Сам Мюльдюн — громадина в броне. Одинаковые ноги его почти не держат. Мой брат взмахивает колотушкой. Она выскальзывает из пальцев, катится по склону сопки. Мюльдюн забывает про Уота, ковыляет за своей драгоценной колотушкой — надо подобрать. Вот позарез надо, и всё. Смех отпускает Уота, адьярай тупо озирается по сторонам. Кажется, его берут сомнения: «Зачем я здесь?» Панцирь на Уоте прохудился: тут есть, там нет. В прорехи видно голое тело. Оно, могучее тело, бурлит кипятком, вздымается забродившим молоком, опадает. Рук у адьярая две, но обе, скажем прямо, худосочные. Уот роняет меч и палицу, шлем его превращается обратно в шапку. С шапки сыплются хлопья ржавчины — точь-в-точь осенние листья. Ржавчина попадает Уоту в нос. Он чихает, по округе идет звон да гул.

Птиц давно и след простыл.

Позади адьярая извивается его арангас. Вместо столбов и жердей — корни, змеи, не разобрать. Мюльдюн догоняет колотушку, поднимает, замахивается на арангас. Тот удирает в трещину, под землю, но разлом уже затянулся. Живой помост ползет, пятится. Мюльдюн лупит колотушкой, промахивается. Правая рука моего брата усыхает, он опять роняет колотушку. Арангас деревенеет, кособочится, щетинится щепками, как ёж иголками.

А Уот чихает и чихает. С каждым чихом адьярай усыхает на крошечную чуточку.

— Дядя Сарын!

Я хочу спросить, что это с ними: с братом и с Уотом. Я не успеваю, потому что Сарын-тойон оглядывается на меня. Глаза у него — две черные дыры, хуже всякой Елю-Чёркёчёх. В дырах роится таежный гнус, вспыхивает искрами. Гнус летит ко мне: уй-юй-юй! Жжется! Искры? Уголья! Облепляют лицо, лезут под доспех. Жалят, вгрызаются. Земля уходит из-под ног, голова идет кру̀гом. Тело горячее, по башке лупит молот. Должно быть, я распяленный лежу у мастера Кытая на наковальне. Молот хитрый, лупит не снаружи — изнутри. В голову, в грудь, в спину — плющит, корежит, перековывает…

Плохой! Убью! Кто плохой? Где? Что значит — плохой? Забыл… Вот этот — плохой? Или тот? Подскажите! Этот плохой? Тот хороший? Наоборот? Как этого зовут? Не помню… Ничего не помню! А как зовут меня?!

В ушах — шепот: «Усыхай, Юрюн, усыхай…»

Юрюн! Меня зовут Юрюн!

«Легче будет… Усыхай…»

Не хочу усыхать! Не бу-у-у…

Сопротивляюсь. Как в Кузне. Мне больно, но терпимо. По сравнению с Кузней — плюнуть и растереть. Хуже другое: между ушами копошится клубок червяков. Левый глаз видит, правый — не видит. Руки-ноги то бревна, то веревки. Кишки лезут через глотку. Падаю, Юрюн в Юрюна. Растворяюсь, исчезаю. Сам себя съел, переварил, в отхожее место скинул.

«Боль? — спрашивает мертвый Омогой. — Есть кое-что похуже боли, сильный. Ты — больше не ты.»

— …Ты в порядке?

Небо. Голубое.

Облака.

Ветерок холодит щеки.

Облака и небо заслоняют два лица и харя. Нависают надо мной, беспокоятся. Лица — Мюльдюн и дядя Сарын. Харя — адьярайская, аккурат между ними. Судя по харе, Уот Усутаакы больше всех за меня волнуется. Ну да, за меня. За кого же еще?! Это я на спине лежу, в небо пялюсь. А они вокруг Юрюна Уолана сгрудились и переживают.

— В порядке.

Выходит не слишком убедительно.

— Встать можешь?

Это дядя Сарын. Глаза у него закрыты. Как по мне, век бы он их не открывал. Век не открывал бы век. Звучит смешно, но мне не смешно. Мне плохо. Меня тошнит, я переворачиваюсь на бок.

— А ну-ка, поднимите его.

— Не надо!

Поздно. Меня подхватывают две лапищи, вздергивают на ноги. Одна лапища — Мюльдюнова, другая — Уотова. Брат хмуро косится на адьярая, но ничего не говорит. У меня кружится голова, я плююсь зелёным, стараясь не попасть на брата.

— Не так резко, остолопы!

Уот хохочет:

— Остолопы? Столпы! Вот, подпираем.

Надо же! Адьярай шутит! Сейчас он поменьше, чем вначале. На человека смахивает. Может, если сильнее усохнет, совсем человеком станет? А что? Обычное дело. Как нянюшка Бёгё-Люкэн: то ящерица, то старуха.

— Дыши глубже, приходи в себя.

Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.

Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:

— Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.

— Я тебе так и сказал.

— Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.

— Я сказал! Оглох, что ли?

— Ну да?!

— Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.

— Правда?

Уот чешет за ушами обеими пятернями раздвоенной руки:

— Не помню, — он смущён. — Ладно, нельзя, так нельзя.

И взревывает на всю округу:

— Праздник, дядя Сарын! Дочка у тебя родилась!

— Двойня у меня родилась. Мальчик и девочка.