Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

Алипий застонал и открыл глаза. Его тут же вырвало.

Никто до сих пор не видел вблизи такой ужасной битвы, подумал Ганелон.

Никогда лунный свет не охватывал такого чудовищно огромного поля битвы.

Боевые галеры, длинные и узкие, как хищные рыбы, ощетинившиеся, как колючими плавниками, веслами; тяжелые пузатые юиссье, приткнувшиеся к берегу и низвергающие по мосткам из своего чрева ржущих коней, кричащих оруженосцев и пеших рыцарей; еще более пузатые нефы, опутанные веревочными лестницами, по которым на длинные реи взбирались, как муравьи, пилигримы, чтобы с громким кличем «Монжуа!» прыгнуть на крепостную башню, – сражение за Константинополь было выиграно пилигримами, но оно еще не утихло.

В бледном свете, танцующем на воде, Ганелон различил длинную галеру дожа Венеции Энрико Дандоло. Ярко-алая праздничная освещенная факелами галера стремительно шла к берегу. Присмотревшись, Ганелон разглядел людей, стоявших под балдахином, раскинутым на корме. Угрюмо нависали над бухтой каменные стены, избитые ядрами, пускаемыми из камнеметов. Стоило галерам подойти близко, как со стен начинали изливаться струи черной тяжелой жидкости. Кривыми дугами они обрушивались на палубу неосторожной галеры, обрызгивали жалкие, разбегающиеся во все стороны фигуры, и тотчас судно заволакивалось мрачным дымом, сквозь который странно и неожиданно прорывался алый высверк огня. И надо всем этим молча стоял гигантский каменный император, как всегда, указывая рукой на восток. На этот раз император ошибся, мрачно подумал Ганелон. Император всегда считал, что самая грозная опасность Константинополю может придти со стороны сарацинов, но ошибся.

Ганелон перевел взгляд на Алипия:

– Ты можешь встать, грифон? У тебя больше нет ни команды, ни товаров, ни «Глории». Твое судно сгорело, а товары ушли на дно.

Грек простонал: «У меня теперь нет даже Константинополя».

– Так решил Господь.

Грузный Алипий попытался встать, его черные глаза были полны отчаяния.

– Но как? – воскликнул он, воздевая над собой руки. – Как столь немногочисленные латиняне могли войти в столь большой город? На каждого латинянина в Константинополе приходится даже не по тысяче, а может, по многу тысяч человек. Если бы каждый житель Константинополя просто взял в руку копье или камень… Как, азимит? Объясни. Я не понимаю. Как подлые латиняне могли войти в город?

– Господь милостив.

Алипий не отрывал непонимающего взгляда от чудовищного зарева, все ярче и выше встающего над Константинополем.

– Посмотри на стену, азимит. Нет, выше. Там, там… Еще выше… Что так странно выступает из стены?

– Это каменное ядро.

Алипий простонал: «Ядро? Оно влипло в камень?»

И вдруг заохал, завздыхал, оглаживая мокрые плечи:

– Ты прав. Идем. Мы можем не понравиться тем, кто скоро сюда явится. – И заспешил, засуетился, перехватив угрюмый взгляд Ганелона. – Идем! Я доведу тебя до некоего искомого места, но потом ты меня отпустишь. Ты же знаешь теперь, почему тебя отправили именно на «Глорию». Теперь ты знаешь, кто должен был указать тебе путь в Константинополе. Отец Валезий дал мне денег и сказал: ты доведешь латинянина по имени Ганелон до некоего искомого места, а потом он тебя отпустит. Он именно так сказал, Ганелон. Он это правда сказал, я ему верю, у него глаза не отражают света. Отец Валезий дал мне денег и предупредил, что, помогая тебе, я могу потерять корабль. И вот я потерял «Глорию». К кораблю привыкаешь, как к лошади.

– Алипий – твое настоящее имя?

– Другого у меня никогда не было.

– Тогда скажи. Если ты знал, что на борт «Глории» поднялся именно тот человек, которого ты ждал… Тогда зачем, Алипий, ты позволил своим грязным матросам обижать меня и запереть в клетку?

– Иначе они бы нас убили.

– Они и так могли нас убить.

– Нет, – возразил грек. – Я специально закрыл тебя в клетке. Когда человек заперт, его можно дразнить, унижать, но никому в голову не придет убить человека, если он заперт в клетке.

Над городом вновь поднялось яркое пламя, а затем долетел приглушенный гул сильного взрыва. Алипий даже топнул ногой. Он даже взвыл негромко. Он теперь видел, что город городов горит весь – от Влахернских ворот до ворот святой Варвары. Клубы черного дыма и яркого пламени поднимались над Петрионом, застилали церковь Христа Вседержителя, густо укутывали холм Акрополя. В бледном ужасном свете луны страшно взбухали, сталкиваясь друг с другом, клубы жирного дыма. Алые змейки ползли по склону холмов. Наверное, там горел сухой вереск.

– Смотри, – указал пальцем грек. – Там, где пока не видно огня, в той темной части города находится район Кира. Там на площади Амастриан стоит мой дом. Может, он еще не разрушен. – Он тяжело вздохнул и потянул Ганелона за рукав. – Идем! Я укажу тебе искомое место. Я укажу его и сразу уйду, потому что отец Валезий обещал, что ты отпустишь меня. Идем же, идем. К утру латиняне рассеются по всему городу. Похоже, Господь не собирается останавливать этот ужас…»

XV–XVI

«…птица феникс редко появляется на людях, ну, может, раз в тысячу лет. Но если появляется, это вышний знак – где-то рухнет твердыня. Смотри, разве не феникс распростер огненные крылья над Константинополем?

Алипий бормотал по привычке.

Они шли теперь по краю булыжной мостовой.

Они прятались в тени многоэтажных глухих домов, в которых, несомненно, таилась жизнь. Но именно таилась. Люди боялись выглядывать в окна. Аркады, портики, колонны. Иногда в домах насчитывалось до девяти этажей – тогда они походили на испещренные пещерами горы. С изумлением Ганелон увидел на какой-то темной площади каменный столп, под которым дурно пахло. Там наверху, бормотал Алипий, уже десять лет сидит святой человек. Он дал обет не сходить со столпа, пока у неверных не будет отнят Иерусалим. Вряд ли это скоро случится.

По каменной мостовой, высекая искры, промчался молчаливый отряд греческих всадников. Ганелон и Алипий немедленно отступили в тень.

Двухъярусный акведук. Совсем как в Риме.

Ганелон невольно оглянулся: не видно ли где старой волчицы, оберегающей, но как бы и оплакивающей Рим? Неужели и здесь, в гигантском горящем городе, скоро будут выть хищники, перебегая от куста к кусту, украсивших мертвые руины когда-то живых кварталов?

Волчицу они не увидели, зато в тени темного здания наткнулись на зарубленного секирами человека. Он был огненно-рыжий, они хорошо это рассмотрели при отсветах все выше и выше встающего над городом пожара. Человек, наверное, убегал, но его догнали, а Господь в этот момент отвернулся.

И увидел Ганелон грех. И увидел Ганелон бесцельность ночного ужаса.

И увидел он Луну, в которой уже не было необходимости. И пламя пожаров, которые некому было тушить. И людей, вдруг выскакивающих из переулков и так же сразу исчезающих. А на какой-то площади они увидели асикрита, накрепко привязаного к деревянному столбу. Неизвестно, за какую провинность несчастного наказали. Он кричал хрипло, он всяко пытался обратить на себя внимание. Но никто не останавливался, никто не хотел задерживаться даже на минуту, будто там, куда они бежали – к Харисийским воротам, к воротам святого Романа, к дворцу Пиги, к монастырю святой Марии, к Золотым воротам, к площади Тавра, в Филадельфию, этого асикрита никакое утешение ждать не могло.

Пустые улицы вдруг наполнялись людьми. Будто невидимый взрыв выбрасывал толпу, и они бросались к ближайшим воротам, наверное, еще надеясь успеть выбраться из обреченного города, выбраться из него до того, как появятся вооруженные латиняне. Никто ни на мгновение не хотел задержаться перед привязанным к столбу асикритом, чтобы прервать его мучения хотя бы ударом ножа.

И увидел Ганелон ужаснувшегося ромея в льняном хитоне, в штанах из хорошей тонкой шерсти и в поясе, шитом золотом и украшенном инкрустациями. Сапоги на нем были с загнутыми носками, но красивый плащ порван. Лицо ромея заливала кровь, но он бежал, ни разу не вскликнув, не застонав. Зато конный латинянин-копейщик, гнавший ромея по мгновенно пустеющей перед ними улице, был радостно возбужден. Он решил, наверное, что пленил самого эпарха – главу города городов, но на самом деле, обманутый видом богатого льняного хитона и штанов из хорошей шерсти, латинян гнал перед собой всего лишь логофета, начальника совсем небольшого.

Ганелон подтолкнул Алипия: «Торопись».

– Но ты ведь меня отпустишь? – простонал грек.

Ганелон не ответил. Позади на берегу Золотого Рога все выше и выше поднималось в небо косматое пламя, траурно подернутое жирным дымом. В неверном колеблющемся свете Ганелон увидел триумфальные ворота, в проеме которых молча стоял конный рыцарь. Он стоял совершенно неподвижно, как статуя, устало опустив голову в квадратном металлическом шлеме, отставив в сторону левый поблескивающий металлом локоть и упершись железной перчаткой в железное бедро. Забрало было поднято, но Ганелон не увидел лица. Просто темное пятно, закованное в железо. Лошадь, покрытая белой попоной, стояла столь же неподвижно, и столь же устало опустив белую голову к голым камням мостовой, только уши ее иногда беззвучно стригли темный воздух. И в неясном лунном свете прямо над головой конного рыцаря на каменной арке триумфальных ворот явственно проступала надпись, сделанная по-гречески: «Когда придет Огненный король, мы сами откроемся».