Том 8. Рваный барин - Иван Шмелев

– Вот он самый и есть, строитель-то! – показал он на Василия Сергеича.

Господа в цилиндрах взглянули. Василий Сергеич снял котелок и поклонился. Господа в цилиндрах притронулись к полям шляп.

– Вот члены городской комиссии по украшению города… Хвалят нас… – сказал отец. – Понравилась твоя работа…

– Да, – сказал один из господ в цилиндрах, – очень, очень эффектно… обращает внимание… Об этом говорят… очень приятно…

И господин еще раз притронулся к полям своего блестящего цилиндра.

Василий Сергеич стоял с обнаженной головой. Он слушал медленно высказываемые слова похвалы и улыбался как-то растерянно.

– Ваше имя-отчество…

– Василий Сергеев Коромыслов-с…

– Очень, очень приятно… Вы… я слышал, сам… самостоятельно? То есть, я хочу сказать, вы это все… самоучкой?..

– Да-с… я, собственно, из головы. Я, собственно, не имею чина и…

– Да, да… Обратило внимание… Очень приятно… Господа в цилиндрах прикоснулись к полям и прошли дальше.

Об этой сценке у нас в семье долго потом говорили. Когда комиссия проследовала дальше, отец сказал:

– Чего ты поднялся-то? На тебе лица нет…

– Мое-с… – дрогнувшим голосом сказал Василий Сергеич. – Мне-то и не посмотреть…

– Может, ужинать поедем, а? – предлагал отец. – Не можешь? Ну, завтра приходи за расчетом… Победил ты всех! Вот удружил, вот удружил! Спасибо!..

На нас смотрели. Дядин приказчик вертелся ужом, заглядывал в глаза и повторял со свистом:

– Я говорил-с… уж он достигнет-с… и не подведет-с… никак невозможно-с… Земляк-с… За кого другого не пору-чусь-с, а за него завсегда-с… земляк-с…

– Так не поедешь ужинать-то? – спрашивал отец.

– Устал-с… – слабым голосом отзывался Василий Сергеич. – И потом три дня дома не ночевал… а сегодня моя Настенька последний экзамен сдавала…

Отец приказал Василию Васильичу посадить Василия Сергеича на извозчика и отправить домой. Увидав нас, он рассердился, что я шляюсь один по городу, потом ущипнул за щеку. Он был в радостном возбуждении, дал нам с Васькой по гривеннику и наказал идти домой спать.

Когда мы уходили с площади, орел уже догорал снизу, но все еще ярко сверкали его багровые глаза в темноте неба.

Утром, когда мы сидели за чайным столом, отец, читавший газету, хлопнул ладонью по листу и весело крикнул:

– Ага! Вот вам и «рваный барин»! Л-ловко!

Рваный барин… Да, с легкой руки дворника Степана за Василием Сергеичем установилась кличка – рваный барин. Горничная, бывало, докладывала:

– Этот вот пришел опять… как его… да вот, рваный барин-то…

И дядя спрашивал отца:

– Ну, как твой рваный барин?

И наши домашние часто в разговоре употребляли это привившееся прозвище. Метко ли оно пришлось, – Василий Сергеич, действительно, имел неказистый вид, – или так навязло на языке, как это иной раз бывает, но прозвище это осталось, потеряв свой первоначальный обидный смысл, который придал ему дворник. И мы с Васькой, в душе питавшие к этому убогому человеку самые горячие чувства, частенько в разговоре друг с другом называли его так, не вдумываясь в смысл.

– Вот что написали! – говорил отец. И стал читать вслух.

В газете сообщалось, что на вчерашней иллюминации орел вызывал общее удивление, так же, как и мельница, и снопы. Сообщалось дальше, что работу эту исполнял молодой архитектор, который почему-то до сих пор не имел случая выдвинуться, даже и фамилия его неизвестна никому, но газета обещала в следующий раз поделиться подробными сведениями, которые уже собираются. Далее газета расхваливала людей с именами и подробно говорила об Иване Михайловиче и господине Ватрушкине, причем Иван Михайлович был назван «нашим известным зодчим, который в настоящее время находится в полном расцвете своего могучего таланта, что обещает в дальнейшем многое». Ивана Михайловича газета похвалила за винтовую колонну, где архитектору и художнику удалось показать чудные световые эффекты и этим самым разделить успех с неизвестным строителем «орла», ибо колонна эта не уступает последнему и может быть признана удачнейшим из нумеров подрядчика Ватрушкина.

Отец покатывался, читая все это.

– По-хва-ли-ли! Ивана-то Михайлыча! Ха-ха-ха… Ловко за колонну-то! Ха-ха-ха!.. Обрадуется!.. Ха-ха-ха… А ведь это наша!

Как раз вошел Василий Сергеич.

– Читай, брат, читай, – протянул отец газету.

Он читал. И чем больше читал он, тем ниже опускалась его голова.

– Ну, что? Как? – спрашивал отец.

– Да, хвалят… Разве меня кто знает… А все-таки, конечно, приятно.

– Нет, Ивана-то Михайлыча как! Ха-ха-ха… А?

– Им будет обидно… – сказал Василий Сергеич. – А теперь бы, если бы показать кому мои чертежи… а? Теперь, может быть, обратят внимание…

– Да я их дал Ивану Михайлычу… – сказал отец.

– Ему-с? – понуро спросил Василий Сергеич. – Они еще не смотрели? ничего не говорили?

Но не успел он договорить, как в столовую грузно ввалился и сам Иван Михайлович со своим портфелем и сигарой. Его вид был необыкновенно торжественен и важен. Он швырнул портфель на диван, как это он всегда делал, и, здороваясь, начал:

– Поздравляю, поздравляю! Очень рад! прекрасно и у вас было…

Qhпротянул руку и Василию Сергеичу и при этом посмотрел вопросительно.

Василий Сергеич даже приподнялся, а отец сказал:

– Вот он самый и есть Коромыслов-то… Так сказать, товарищи вы…

Иван Михайлыч изобразил что-то вроде улыбки и сел.

– Читал, читал… – начал он. – Хвалят вас…

– Эту читал? – протянул ему отец газету.

– Эту? – посмотрел на газету Иван Михайлыч. – Нет, этой не видел…

– Как вас-то тут хвалят! – показывая пальцем на столбец, сказал отец.

– А-а… А ну-ка…

Он уселся поудобней, отстегнул пуговку жилета и, обмахиваясь платочком и раздувая щеки, стал читать. И чем дальше читал он, тем ярче становились его щеки. Из розовых они стали алыми, потом цвета хорошей свеклы, потом густого бордо. Потом он швырнул газету.

– Ослы! – прохрипел он. – Дурак писал и больше ничего!

– Пишите опровержение… – говорил отец. – И он вот напишет, – показал он на ежившегося Василия Сергеича. – Какой он там «молодой архитектор»? И не молодой, и не архитектор!..

Иван Михайлович отмахнулся.

– А я к вам завернул вот по какому поводу, – начал он Деловым тоном. – Сегодня я еду на освящение построенной мною фабрики, пробуду в отлучке с неделю… Гм… Так хотелось бы порешить с вашим делом…

– С каким делом? – спросил отец.

– Вы тот раз вечером говорили относительно стройки нового дома на свободной земле…

– Ах, да-а… Я, знаете, раздумал… – замялся отец. – Не то что раздумал, а слово дал… Вы уж меня простите…

Иван Михайлович поправил очки.

– Вот ему дал слово! – продолжал отец, указывая на Василия Сергеича, который с волнением глядел на отца. – Обещал ему, если иллюминация сойдет хорошо, пусть план делает…

– Та-ак-с, – протянул Иван Михайлович. – Что же, я очень рад… Только, – мягко-мягко обратился он к Василию Сергеичу, – я позволю себе сказать вам, Сергей Васильич, ваш план не утвердят… Вы не можете его подписать… Это я говорю, поверьте, с самыми чистыми побуждениями… Вы потратите время, труд…

– Верно-с… – смиренно сказал Василий Сергеич – Мне нельзя-с… ибо я не архитектор…

– Да я зна-аю, – сказал отец. – И наплевать! Его план мне подпишет архитектор, раз план будет стоить… И за работами глядеть тоже архитектор будет. А вот хочу я, чтобы по его, по его плану дом стоял. Верю я ему. А вы не обижайтесь… Вы ведь не согласитесь подписать его план и строить…

Тут вышло совсем нехорошо. Иван Михайлович поднялся, гордым взглядом смерил нас всех и сказал…

– Я строю только по своим, по своим планам, а не по чужим… Честь имею кланяться.

Он подчеркнул это и вышел с достоинством, забыв шляпу и портфель. Уже горничная пришла за ними. Василий Сергеич сидел, опустив голову.

– Чего нос повесил? – сказал отец. – Наплевать!..

– Обиделись они…

– Я его не обижал. Я сказал правду. Разве я тебе не обещал? А что я обещаю, я, брат, сдерживаю. Разве меня Иван Михайлович выручил? Он бы сорвал с меня вдесятеро и сунул бы старье! Ну, идем в кабинет, надо рассчитаться…

– А вот мои чертежи-то… – с беспокойством в голосе заговорил Василий Сергеич. – Они у них остались…

– Ладно, я пошлю за ними. Значит, строить будем, а? – хлопнул он по плечу Василия Сергеича. – Хороший, доходный дом? А?

– Я, собственно, могу по внешности изобразить… а вот для доходу-то…

– А мы помощника найдем… Он нам все это и обмозгует.

На следующий день у нас был торжественный обед по случаю успеха. В зале был накрыт огромный стол, в сенях дворник Степан вертел во льду мороженое и сердился, на стеклянную галерею пришли четверо музыкантов и приготовлялись к концерту. Они поставили к стенке свои четыре огромных медных трубы и, по случаю жары, принялись обрабатывать приготовленную для них корзину с пивом и медом. Они так ловко управлялись с ней, что Степан сказал, что им впору только на бутылках играть. По всему дому ходили синие волны угарного чада, напущенные приглашенным из трактира басистым поваром, который обещал всем показать, как надо – черт возьми! – готовить слоеные пирожки с ливером. Он переколотил на кухне все горшки и обозвал хозяев кашниками, которые не понимают, что только на плите и в медной посуде можно приготовить что-нибудь путное. Он так меня напугал своим басом, огромным ножом и белым одеянием, что я с тех пор чувствую жуть к поварам, мясникам и, вообще, лицам с грубым голосом и воинственными наклонностями.