Мать и мачеха - Григорий Свирский

Уйти от них было некуда.

Беда, если подобные орлы были и твоими соседями по коммунальной квартире. Тогда хоть вешайся или кидайся, как инженер Терлецкий, в лестничный пролет.

После войны почти все мы жили в коммунальных квартирах, по три -- пять, а если дом старинный, бывший особняк, то и по 20 -- 25 семей в одной "коммуналке". На всех одна кухня и одна уборная. "Воронья слободка", описанная сатириками Ильфом и Петровым, была коммунальным раем по сравнению с жильем, в котором был "прописан" хотя бы один юдофоб: он мог глумиться над соседями-евреями безнаказанно, с молчаливого одобрения властей...

Естественно, мы все жили мечтой об отдельной квартире, в которой тебе бы не бросали мусор в кастрюли, а детей не обзывали бы жиденятами...

Наверное, читателям, живущим на Западе, странно читать о такой мечте, здесь в "коммуналках" не живут. Каждый может снять все, что он хочет. Хоть целый дом. Но в Киеве мы многие годы жили этой неосуществимой, "бредовой" мечтой... И, естественно, как только прошел слух, что можно организовывать жилищные кооперативы и строить для своей семьи, на свои деньги, как наш "Гипросахар" забурлил...

К этому времени я закончил заочно Московский инженерно-строительный институт (я и пошел туда в тайной надежде построить себе дом: сапожник без сапог не живет...), и руководство НИИ попросило меня временно возглавить "группу инициаторов..."

Инициаторы жили в "коммуналках", поэтому никого не приходилось подгонять...

Самым трудным было получить строительную площадку. Тем более, неподалеку от НИИ, чтоб не ездить на работу через весь город.

Город Киев строился тысячу лет. Столица Киевской Руси националистических страстей, видимо, не знала. Тысячу лет назад существовала в городе Еврейская улица, и паники у Владимира Мономаха это не вызывало. А тут, только начали искать место для дома, как зашепталась наша "черная десятка": мол, не иначе НИИ "Гипросахар" решил возродить Еврейскую улицу.

Слухи эти бежали впереди нас. Когда мы пришли в горисполком, нас слушали так, как будто мы говорим не людям, а камням. Некто Василий Быков, зам. начальника отдела планирования, отбросил все наши документы, как если бы мы принесли ему в папке тарантула, и сказал, что участков нет. Ни один из пятнадцати участков, которые мы предложили, сказал он, не подходит...

-- Нам подходит! Любой! -- воскликнули мы.

-- Вам подходит, а нам не подходит... -- И поднялся из-за стола. Мол, разговор окончен.

Сделали мы еще несколько попыток отыскать место для дома -- успеха никакого.

И тут кто-то предложил включить в список будущих жильцов родственников киевских руководителей всех рангов. "Пусть они, такие-сякие, будут лично заинтересованы в строительстве..."

Я понимал: другого выхода нет. Тысячу лет киевских евреев доят все, кому не лень, эти тоже своего не упустят... Выделили родственникам начальства несколько бесплатных квартир. Переделали проект. Пятиэтажный дом превратили в двенадцатиэтажный, чтоб и простому человеку чего-нибудь досталось...

Родственники начали вносить свою дань, затрезвонили в кабинетах киевских градоначальников "вертушки" (прямые телефоны, для рядового человека не предназначенные). Принял нас в своем циклопическом кабинете главный архитектор города Борис Примак, усадил за столы, поставленные, как посадочный знак на аэродроме, буквой "Т", выслушал. Боже, как он, Примак, кричал на вызванного им начальника отдела планирования И. Подгайца: "Я вам два раза поручал выделить площадку для строительства. А вы -- саботируете?!"

Подгаец стал белым как мел и потерял дар речи... Когда он выскочил из кабинета Примака, тот дружелюбно поинтересовался, почему по поводу нашего кооператива звонят из Совета Министров. "А?.."

Я ему ответил репликой из пьесы Островского: "Жизнь -- индейка, ма тант..."

Он улыбнулся понимающе: мол, нашли покровителей, хитрованы?.. Расстались с ним как друзья. Он меня даже по спине похлопал.

Однако "перепуганный насмерть" Подгаец встретил нас так, словно его никто никогда не пугал. К кому он звонил, чьей поддержкой заручился, осталось тайной, только он встретил нас надменной улыбкой и сказал, что ни один из двенадцати участков, выбранных нами, "Главсахару" не улыбнется...

Мы вышли от Подгайца убитые. Поняли, что кто-то поставил перед нами каменную стену. Не меньшей высоты, чем в Берлине...

Синие дождевые тучи висели в тот час низко, сыпался холодный дождь. Мы стояли под дождем, не двигаясь. Нам надо было прийти в наш "Гипросахар" и объявить измученным ожиданием людям, что все сорвалось. "Дома нам не видать как своих ушей..."

Минута была страшноватой, что и говорить...

И в этот момент, слышим, нас окликают. Секретарша Подгайца просит нас вернуться... Мы снова у него. Лицо у него уж не столь надменное.

-- Поскольку главный архитектор за то, чтобы вам... что-то дать, могу предложить лишь один-единственный участок. И то от души отрываю... -- И усмехнулся нагловато. Мы взглянули на указанное им место и поняли, почему он усмехнулся.

Это была одна из самых худших строительных площадок, которые только были возможны. Это была площадка на Печерском спуске. Он был настолько крут, что и представить нельзя было, что тут может быть что-либо кроме лыжной горы или одноэтажных мазанок, прилепившихся к склону...

Не будь я инженером-строителем, соорудившим к тому времени несколько очень сложных построек, я бы тотчас отказался. В глазах моих коллег была паника...

Я кивнул головой: берем! Подгаец так был удивлен моим согласием, что не смог скрыть злорадства. Наконец-то он исхитрился одновременно и дать, и ничего не дать. Он, видно, ни минуты не сомневался, что на Печерском спуске ничего построить невозможно. Тем более, многоэтажный дом...

"JUSTIFY"Когда я собрал после рабочего дня членов нашего кооператива и сообщил им, что мы получили площадку почти в центре города, в нескольких минутах от работы, у многих на глазах появились слезы.

Удача была сказочной. Однако это было лишь началом сказки...

Надо было сделать проект и, что еще сложнее, утвердить его. А затем, что было уж трудностью немыслимой, включить нашего "подкидыша" в план горисполкома города Киева.

Проектировали сами, "как для себя". Потолки высокие. Комнаты, по киевским стандартам, большие, что власти обнаружили, лишь когда выписывали ордера на вселение. "На себя" нам разрешили трудиться лишь после полного рабочего дня, когда сотрудники расходятся. Боже, как мы выматывались! Как-то вечером зашел в электрический отдел и застал инженера-конструктора Марию Цеберко спящей за чертежным столом. Она, видно, протянула руку, чтоб провести на чертеже линию электрокабеля: рука с карандашом лежала на столе, голова на руке; так и заснула, не доведя линию до конца... Я тихо вышел, стараясь не скрипеть ботинками.

У Марии Цеберко муж работал на стройке в две смены, она мать двух малышей. Жизнь выматывала без остатка. Нет, так мы не вытянем...

После этого мы приняли решение проектировать в рабочее время, выделив "Гипросахару" -- за проектирование нашего дома -- любую сумму, которую он запросит...

По счастью, много с нас не запросили, но сколько анонимок ушло на нас!..

Ну, а "черная десятка", та просто превзошла самое себя!.. Она, как наиболее заслуженная часть общества, квартиры получила бесплатно. И давно. Кооператив ей был не нужен, лишь раздражал... Особенно отличался начальник электротехнического отдела Степан Рыжков. Лысый, с длинным туловищем и короткими ножками, язвительный и в своей язвительности неутомимый, он подозревал украинцев и русских -- не антисемитов в том, что они скрытые евреи... Он был в славном городе Киеве не один такой бдительный!.. Как-то мы шли домой вместе с высоким и сутулым Василием Феськовым, главным инженером проекта. Крупный, крестьянского склада Феськов был русским с головы до ног. Волнуясь, он рассказал, что его сын все годы мечтал быть врачом, два года проработал в медицинской лаборатории, чтоб иметь трудовой стаж. Получил от профессуры блестящую характеристику для поступления в медвуз, успешно сдал экзамены, а приемная комиссия отбросила его: кадровики раскопали, что кто-то в четвертом поколении предков был евреем... "Такого и в царское время не было, -- сказал он возмущенно. -- Тогда существовала процентная норма, а ныне и норма не указ. Какое-то всеобщее помешательство..."

Помешались, правда, не все. В кооперативе было немало и русских, и украинцев, общее дело сблизило нас. А общая нужда -- тем более. Иногда, когда возвращались после поздних кооперативных "бдений", вдруг кто-то признавался в самом сокровенном, чего и родным не говорят. О несчастной любви своей вдруг говорил: "Какая любовь без квартиры!"

Мы считали дни до конца стройки... Чем ближе шло время к заселению, тем злее становились наши юдофобы.

Как-то я зашел по делам в отдел Степана Рыжкова. То ли он забыл, что нам разрешили во вторую половину дня работать над кооперативным проектом, то ли просто не знал, на ком злобу сорвать, как закричит: "Ты чего тут ходишь? Зачем людей от работы отрываешь? Чего принес в папке?!"